А за околицей – тьма - Дарина Александровна Стрельченко

да как, а ты дверь чёрную придержишь для ходиков. Если понадобится.

Ярина села в постели, перекинула косу через плечо. Принялась выплетать маленькие колоски.

– Спрашиваешь – или приказываешь?

– Как я тебе приказывать могу? – подняла брови Обыда. – Ты ученица моя, преемница. Не служанка.

Ландыш светлый – вот как её Обыда звала. Как дочь. Не как ученицу.

Ярина соскользнула с печи, вытянула из воздуха смородиновую трубку. Зажгла, протянула яге.

– Полечу, конечно.

Обыда глубоко затянулась, выпустила дым в три кривых колечка.

– Собирайся тогда. Полегче оденься. Жарко там. Пожары.

– Зимой пожары?

– Так не по всему же Лесу зима, глазастая. Где-то и лето стоит, где-то и осень помирает.

– А весна?

– А весна вон бегает: косы долгие, глаза зеленющие, а из-под пяток италмас рвётся.

Ярина засмеялась. Тронула губами тёмную, сухую щёку Обыды и накинула поверх сорочки платок.

– Я на двор, Лудмурта только проверю и обратно.

– А чего это Лудмурт у нас на дворе на зиму глядя делает?

– Прихворнул он. Я ему календулу заварила, даю каждый день. Вроде и покрепче уже на ногах держится. Он с Коркой в погребе ночует, а с утра умываться снегом ходит. Говорит, осенний снег – лучшее лекарство.

– Что ж тогда календулу на него переводишь? – проворчала Обыда. – Живо давай, Яринка, одна нога здесь – другая там.

Ярина как была босиком, так и выбежала во двор. Ни следа не осталось от первой зимы, когда от всякого ветерка ученица яги простужалась, всякая хворь её в постель укладывала на неделю, а то и дольше.

* * *

Ступа взвилась над лесом, помчалась вперёд. В мгновение ока скрылась из глаз избушка; раскатились лентой, мелькнули и пропали Ближние поляны. Озеро чёрной точкой моргнуло и скрылось. Запорошённые снегом, пошли под ступой, под тучами города́, россыпи огней. Синие тучи, грубые, налитые, сдвигались ниже, теснили ступу.

– Скоро зиму минуем, – предупредила Обыда, стягивая с плеч кожух. Ярина перегнулась через борт, всмотрелась во вьющиеся дороги, в путаные нити. Засвербело в голове, будто в чужое окунулась.

– Тяжело? И мне. Всегда в чужом краю тяжело, да что поделаешь, такая наша доля. Не только в своём углу за порядком следить, а везде, везде, Яринка… Тяжело. Устала я.

Ярина придвинулась ближе, приникла к плечу. Левой рукой работая помелом, правой Обыда обняла её.

– Тяжёлая наша доля. В чужих временах приходится бывать, с чужими людьми якшаться, да что поделаешь. Давай-ка, милая, держись крепче. Попробуем поскорей справиться, и домой.

Засвистел ветер, завыла земля, затрещали деревья. Реже и реже становилась внизу чаща, больше и больше светилось громадных городов.

– Будто пауки, – заворожённо проговорила Ярина.

– Пауки и есть, – откликнулась Обыда. – Тянут из лесу силу, тянут. Рубят. Не думают. Рубят и поджигают! Вон, гляди!

Ярина всмотрелась, вслушалась и поняла, что треск уже не от ступы, а от ветвей внизу. От сухих, чёрных. Плачущих.

– Лес плачет, Обыда!

– Как не плакать, – процедила яга. – Как не плакать, когда огнём жжёт.

– Почему так? Из-за чего?

– Лето тут стоит, глазастая. Жаркое, красное. А люди бестолковые забредают в эти леса, тут оставят огонь, там погасить забудут – вот и пожар. От крохотной свечки бор сгорает.

Ярина закашлялась – выше ступы поднялся, ворвался в горло серый чад. Паутина ветвей едва виднелась: так сгустился, так оплёл всё до самых крон дым. С треском, с грохотом, с тяжкими стонами рушились деревья.

– Тут же болота, Обыда. Почему огонь не гаснет?

– Мало в болоте и воды, и жизни. Уж куда болоту пожар потушить! А деревья в трясину падают и тлеют. Им так ещё хуже: чем в момент умереть, тянется, тянется боль…

– Обыда! – взмолилась Ярина. – Давай я дождь позову!

– Да уж я, думаешь, не звала? – горько ответила яга.

Красные искры поднимались от пламени, запрыгивали в ступу, плясали по бортам – Ярина едва успевала гасить; в болотных Обыдовых глазах они отражались жуткими огоньками.

– Со всего Леса придётся дожди стянуть, чтоб такое море потушить. А в других местах ведь не многим лучше. Другим лесам, другим долам тоже дождь нужен. А там, где весна гуляет, – там полям нужен дождь, чтоб уродить хлеб, рекам, чтоб разлиться. Как мне его оттуда сорвать? Не два горошка на ложку!

– Что тогда делать? – пробормотала Ярина, дыша через рукав.

– Деревьям побыстрей умереть помочь, – отрезала яга. – Соберись-ка. Опустимся сейчас, сколько сможем. Я из стволов жизнь заберу, а ты смотри по сторонам, ищи; если человека увидишь – кричи!

– Что тут люди делают? – перекрывая свист, нарастающий жар, спросила Ярина.

– Тушить пытаются, – ещё громче ответила яга. – Глупость свою же загладить. Да разве такое загладишь! И ведь каждый год, что ни весна, что ни лето – одно и то же! Ну, спускаемся. Держись!

Ступа камнем ухнула вниз; в тысячу раз стали громче и треск, и стоны; опалило ресницы и брови. Ярина как могла вглядывалась в чёрные облака с рыжими клубами, с красными молниями. То тут, то там вспыхивало и рушилось; то там, то здесь выныривали из тумана бессильные болотные облака. Никого не было из людей. Зверей и тех не было среди пожара. А потом…

Вмиг пересохло в горле. Она заметила троих сразу: двоих взрослых и девчонку, длиннокосую, тёмненькую, со спины – будто сама Ярина. Красные камушки сверкали в ушах – ярко, хуже огня, хлеще солнца. Их отблеск Ярина и увидала вперёд самих людей. Обернулась, крикнула:

– Обыда!

Но та замерла, прикрыв глаза. Не шелохнулась в ответ на крик.

– Люди! Там люди, Обыда!

Ни слова, ни вздоха. Ярина в отчаянии оглянулась. Огонь подбирался к тем троим. Один уже упал; двое, надрываясь, тащили, тщились убежать от пламени. Куда от него убежишь? Пламя настигнет, пламя в груди прорастёт, хочешь не хочешь, просишь не просишь – это Ярина по себе знала лучше всякого. Почему Обыда не отвечает? Хочет, чтобы сама решила? Чтобы оставила их на волю огня?

– Обыда! – в третий раз позвала Ярина, схватила наставницу за плечи и тут же одёрнула руки: как мелкой молнией ударило по ладоням.

Сияние, колючее, плотное, окутало Обыду. Слабо-слабо пахнуло молодой листвой – запах этот среди пожара потёк в горло живительной влагой. Ярина оглянулась. Зелёные струи поднимались от горящих стволов. Зыбкий пар, как над мятным чаем, зелёный дух, как над молодой клюквой, еле слышный призвук, тихий перезвон, как самой ранней весной…

«Им так ещё хуже: чем в момент умереть, тянется, тянется боль… Я из стволов жизнь заберу».

Вот что за зелёные струи!

Сквозь слёзы от дыма, от страха, от страшной жалости