А за околицей – тьма - Дарина Александровна Стрельченко

выпила, закрыла глаза и задышала спокойней. Не дожидаясь, пока попросят, Ярина бросилась к сундуку, принялась рыться в поисках разрыв-травы. Что-то держало Обыду, что-то тянуло из-за чёрной двери, тянуло из неё силы по невидимой нити… Нужно было порвать. Быстро скатала шарик, сощурилась, пытаясь, как в детстве, различить нитку, дрожащей рукой метнула траву туда, где мелькнула, искрясь, натянутая струна.

– Не забирай, – непонятно прошептала Обыда и затихла.

– Корка! Согрей воды! И закваску достань сейчас же!

Точно то же делала Обыда, когда Ярина, маленькая ещё совсем, обожглась колдовством, тронув Лиловое Пламя голыми ладонями, нежными, неготовыми… Губы сами шептали нужное, слова вспыхивали в голове, затверженные, столько раз повторённые, столько раз вышитые на оберегах, и руки делали то, что надо.

Ничего не помогало.

Обыда сидела бледнее смерти, не разрумянилась и после Яриных стараний. Завыл Мунчомурт, на холме застучали кости – Кощей почуял неладное.

– Обыда! Вернись, Обыда! Не уходи туда! – отчаянно позвала Ярина, уложила наставницу на лавку – тяжёлая какая! – расстегнула тугой ворот и сбросила платок. Наклонилась, прислушиваясь к сердцу, убрала с лица налипшие волосы, отбросила свои косы, лезшие в глаза. – Прости меня… Прости… Я не знаю, что ещё сделать! Зачем ты туда пошла?!

Подула на руки, согревая, потёрла друг об друга. Прижала пальцы к глазам, сама боясь того, что сейчас сделает. Шепнула что-то, что – и не поняла толком. В сложенных ладонях зажёгся белый огонь – крохотный, но силы в нём было столько, что закололо пальцы. И тут же по рукам поползла краснота, затанцевали от огня витые тени.

Ярина поднесла руки к Обыде, затаила дыхание и отпустила Белое Пламя ей на грудь. Будто лилия распустилась, побледнела и растаяла. Будто дневная робкая бабочка села, затрепетала крыльями и исчезла. Будто крохотный огонёк обернулся лепестком снега и остыл, отдавая тепло. Обыда прерывисто, хрипло вдохнула. Открыла глаза. Глянула на Ярину. Осмотрела избу – всю в подпалинах; не сумела Ярина целиком удержать власть над Белым Пламенем. Увидала испуганное, сморщенное лицо Коркамурта. И засмеялась, так громко засмеялась, что Ярина подумала, уж не лишила ли ненароком Обыду рассудка. А та только смеялась, прижимая ладони к груди, будто больно было ей так хохотать; смотрела на Ярину, всё пытаясь выговорить:

– Странную… странную… – Наконец успокоилась, выдохнула, села как следует. Договорила: – Странную ученицу дал мне Лес. Ты подумай: кто, ну кто ягу Белым Пламенем спасает?

– Что случилось? – мрачно спросила Ярина, дуя на обожжённые руки. – Там, за дверью? Ты зачем туда пошла?

– В Хтонь я ходила. В одно далёкое место. Тебе рано ещё о нём знать. Но силы такая дорога столько берёт, что…

– Так зачем ты туда ходила? – яростно повторила Ярина. Корка, подавший ей таз с ледяной водой, отпрянул.

– Чтоб предупредить, что завтра будущая яга на скакуне Тём-атае над Золотым садом полетит. Чтоб было кому тебя охранить да вытащить, если вдруг в Калмыш опять упадёшь.

Ярина опустила руки в колодезную воду и зашипела. Совсем как дождь по листьям, закапали в воду слёзы.

Глава 18. Шудэ-гуртын[73]

– Ни один живой не должен

Тот порог переступать.

Ни один живой не сможет

Дверь от тени расковать.

Ни один живой не станет

На заветное крыльцо.

Солнце сядет и устанет,

Время вычертит кольцо,

Корни рек придут к изножью,

Расплетутся кружева –

Ни один живой не должен…

– Я, выходит, не жива?

Ветер бил в лицо так, что мешал дышать. Ярина раскрыла рот, не в силах сдержать ликующий крик: Лес расстилался внизу синими, изумрудными лоскутами, вершины темнели, как перезрелая ежевика на бескрайнем кусте, как свекольные чернила на бересте. Лунные пятна выхватывали то опушку, то разбросанные по пустоши и́збы, то проплешины холмов, то вившуюся между селений ленту дороги.

Ярина впервые видела так много людей – внизу, бесконечно далеко, но так явно различимых острым взором, занятым у сокола. Под звон копыт о тучи, под цокот чёрного железа о морозный воздух жадно вбирала она, впитывала всю ширь Леса под конём, вглядывалась сквозь седловину меж ушей скакуна в дальние дали, в чёрную кромку елей, за которыми шумела Хтонь.

Чем ближе была граница, тем размытей казалось всё кругом, тем скорее нёсся конь Ночи, тем сильнее кололся воздух. Ветер перебрасывал Яринины косы за спину. Когда до Хтони осталось всего ничего, всё смазалось, вихрь засвистел в ушах так, что Ярина не слышала больше ни слов Ночи, ни вздохов мира. Пальцы, впившиеся в гриву, онемели, спина одеревенела, глаза слезились. Но всю её обуяли отвага и торжество, и грудь теснил жуткий восторг бесконечной удали и удачи.

– Держись крепче, – разобрала она не ушами, но сердцем. – Скоро.

Не заметила, когда, в какой миг они миновали границу, – только быстро, легко тряхнуло круп вместе с седоками, словно конь ступил на невидимую опору. Полёт пошёл ровнее, утих ветер, и стало ещё холодней, ещё морозней. Ярина оглянулась и заметила, что ресницы и брови Ночи покрыл иней. Она засмеялась, и облачко пара, вырвавшись изо рта, зависло в воздухе ледяным узором.

– Сад близко к границе. Гляди внимательно.

Ярина перевела взгляд вниз и на миг зажмурилась, ослеплённая разлившимся посреди черноты золотом. Яблони и вишни дурманили голову, даже на такую высоту поднимался запах черешен и груш, в него вплетался аромат цветущего шиповника, и крупная малина светила зёрнами из глубины сада. От ровных рядов, от белых стволов, от вешних стен травы́ и усыпанных светлым песком дорожек, от порядка и радости тихо и спокойно становилось на сердце. Ярина вдохнула поглубже, вместе с морозом вбирая можжевеловый запах, тепло, свет, безграничное щедрое золото – и путь, и смысл, и всё, что только могла пожелать душа.

Хотелось запомнить это, но как выразить словом золотую искрящуюся волну? Хотелось заплести всё, что она видела, – родниковые закаты, сменявшиеся тотчас алыми рассветами в гроздьях рябин, рваное небо с голубыми и сизыми переливами, песню листвы, сквозь которую сияло солнце, смородиновые сумерки, ягоды, ветер, рассыпчатую солоноватую землю, ароматы примулы и нарциссов, ноты горечавки и сладкий хмель, – в слова заговора, запечатлеть в памяти… Бессильная сделать это, Ярина опустила руки, забыв держаться, и Ночь, ругаясь, обхватил её за пояс, чтобы не рухнула с такой высоты.

– Так и вправду недолго в Калмыш свалиться, – смеясь, крикнула Ярина, пришпорила коня и, обернувшись к Ночи, спросила: – А можем ниже спуститься? Я хочу ближе