Избранное - Феликс Яковлевич Розинер

довольна! У Вячеслава способности, я не могла его отдать в чьи-то случайные руки!»

«Спасибо, — сказал тогда Ахилл и с важным видом поднял указательный палец. — Творческой личности нужен покой, — провозгласил он и ткнул пальцем в Славку. Тот опять на него посмотрел, уже в недоумении, и Ахилл ему почти что подмигнул. — А не пианино!» — закончил он патетически, Маронов засмеялся, Настена, не обнаружив в услышанном несерьезности, закивала: «Ах, конечно, конечно, как это верно, ведь это подумать! — ладно бы у писателей или в кино, — но ведь они и музыкантам ничего не разрешают, — вы говорите, покой, — я понимаю, что имеется в виду, если даже дирижерам — я слыхала, даже Рождественский, — не разрешают играть по своему желанию, — какой же творческий покой? — я понимаю, но, объясните мне, Ахилл, а композитор — все в уме? а потом уже записать и сыграть на инструменте?»

Ахиллу пришлось объяснить, что он пошутил, что как бы музыка ни сочинялась — за клавиатурой или за столом, — инструмент композитору нужен. «Вот видите! — воскликнула Настена. — Поэтому я и говорю: у нас условия! не будем вас тревожить! Славик спокойный и…» — «Мам, хватит!» — взвился мальчишка, Маронов тут же предложил: «Давайте, Ахилл, за творчество!» Дурацкая сцена так ничем и не разрешилась, и Настена во время обеда держалась нервозно — то возбужденно много говорила, то вдруг надолго умолкала, обиженно поджимая губы. Славка маялся и при первой же возможности сбежал. Маронов много пил, сперва водки, потом, когда позвал Ахилла наверх, в кабинет, глушил коньяк. Все больше пьянея, Маронов стал откровенничать, жалеть себя и поносить Настену, говоря о ней «летучая женщина», ей из дома, как из скворешни, залетит к кому-нибудь в постель — и обратно, домой, как ни в чем не бывало. Вот так однажды и ко мне залетела — от Мансурова, помните его?

Ахилл хорошо его помнил. Гамлет Мансуров явился в мир кино на короткий срок, просиял метеором — и сгорел, исчез так же внезапно, как и появился. Он был физиком, работал в Дубне и стал известен своими песнями, которые, как многие и многие, сам под гитару и пел, — Ахилл раза два его слышал: среди поющих физиков, геологов и журналистов Мансуров выделялся явной музыкальной одаренностью, гитарой он владел отлично и в сопровождении использовал весьма непростые гармонии. Он был артистичен, красив и всегда возбужден. Вдруг появился на телевидении: окончил курсы во ВГИКе, стал оператором и начал снимать короткометражные фильмы. Получил сразу несколько премий, было с ним большое интервью в журнале «Кино», — он говорил, что на смену кино поэтическому, которое, как он считал, изжило себя к середине 60-х, должно прийти кино музыкальное, — в том смысле, какими бывают музыкальная проза, живопись, движение и речь. И он, Мансуров, в этом направлении работает, он сам поставит фильм, в котором воплотит свои идеи, сценарий им уже написан…

Он интересовался музыкой Ахилла и, когда исполнялись его сочинения, старался концерта не пропускать, в антракте или после окончания обязательно к Ахиллу подходил и начинал говорить: «Да, это стоящая вещь. Мне это нужно! У вас там идеи. Я ими хочу воспользоваться. Вы в среду свободны? Я буду петь. Приходите». Каждый раз что-то в этом роде. И Ахилл подумывал даже о том, чтоб с этим романтиком поработать как-нибудь вместе на вечно влекущем и вечно загадочном опытном поле, где такие, как Гамлет Мансуров и сам Ахилл, стараются вывести разного рода гибриды искусств… Но человек погиб: на съемках взорвался «юпитер», стал гореть кабель, Мансуров бросился отключать питание и попал под ток. Мрачно говорили, что опыт физика его не спас.

«В эту самую ночь, — громким шепотом хрипел сильно захмелевший Маронов, — когда с ним случилось, я, понимаете, тут вот, на этом вот диване, с его б… женой!?! — понимаете?! — трахаюсь, это Настена не забывает. А в нижней комнате ребенок. Заплакал». Ахилл переспросил: «Настена была женой Мансурова? И ребенок?» — «Его, его! Славка его, — повторил Маронов. — Так я на даче ее, отца ее то есть, и остался. Заменил, значит, Гамлета. А почему? От жалости, а? По-христиански: пожалел ее. Ребенка усыновил. А по правде говоря, мне силы воли не хватило. Вцепилась. А я, сказать, не вырывался». Ахилл счел нужным его подбодрить: «Вы сколько уже?» — «Скоро десять». — «Молодая, красивая. Сын ваш, похоже, неплохой мальчишка. В чем же дело?» — весело сказал Ахилл. Маронов застонал: «Ох, не говорите! Вздорная она. Это хуже всего. И тоже, как с ним, — летает. Летучая баба. Однажды я ее избил, представьте. Так это ей в удовольствие было! Поревела, потом говорит: „Наконец ты ведешь себя, как мужчина!“»

В поздних сумерках Маронов стал водить гостя по пустынным просекам поселка. Темные большие дачи огромными валунами торчали средь хвои деревьев. Маронов называл владельцев, голос его при этом подпрыгивал, и трудно было понять, издевается он или благоговеет перед именитыми хозяевами дач. Около одной из оград он остановился: «Тут хозяин зимой не живет. Приезжает раз в месяц взглянуть, все ли в порядке, а чаще мне звонит, просит зайти, пройтись по дорожке, свет иногда зажечь вечером, — показывать ворам, что в доме кто-то бывает. Давайте войдем».

Они прошли к дому, Маронов отпер двери, щелкнул выключателем, и при вспыхнувших под потолком желтых светильниках Ахилл увидел нечто странное, — возник перед ним большой зеленый бильярд — кажется, картина Ван-Гога («Ночное кафе в Арле», 1888), — как нарисованные, без объема, несколько плетеных кресел и дальше, к правому углу этой просторной залы, нечто длинное, коричневое и прямое, — нет, не гроб, а прямострунный древний рояль.

«А слева, смотрите, ниша с тахтой, как еще одна комната, — показал Маронов, — наверху еще три, две с кроватями, спальни, в третьей книги, письменный стол. Но, главное, здесь вам, салон этот, нравится?» — спросил он. «Очень», — ответил Ахилл, и Маронов изложил свой план: он поговорит с хозяином, пусть тот возьмет небольшую плату, у Ахилла будут еще кой-какие расходы за газовое отопление и за свет, — и тут можно жить до исхода весны, до самого лета. В качестве сторожа и квартиранта. Кататься на лыжах, гулять по окрестностям, видеть весну, слушать птиц! Жить в раю! А в московский ад погружаться по надобности, иногда. Ахилл попробовал рояль, — этот ящик неплохо звучал, потратить на чистку его, настройку, на мелкий ремонт лишь день или два, — и он еще вполне послужит.

Они вернулись к Мареновым, и в передней, снимая куртку, Ахилл прислушался: на фортепьяно игралась некая фуга, ошибки в