Иерихон - Басти Родригез-Иньюригарро

Тело персонажа, в котором только слепой не угадал бы автопортрет художника, на сей раз обошлось без следов разложения, зато не в меру длинные волосы трупа, который он обнимал, обвили его руки, как плющ — ветви дерева. В боку покойницы копошились могильные черви, кожа местами слезла и обнажила кости, однако смотрелась она до неприличия красиво.

— Вы находите это странным? — поднял брови Пау. — Но ведь банальней некуда. Я не о смерти мечтаю. Меня возмущает конечность жизни, а её ограниченность — тем более. Нас определяет набор случайностей: исторический момент, в который мы угодили, географическая локация, половая принадлежность. В интернате, ночь за ночью лёжа без сна, я изобрёл концепцию, которая меня утешала. Станете смеяться, если я её озвучу. Хотя, как выяснилось позже, я не первый до такого додумался.

— Не мне смеяться над выдумками, — серьёзно произнёс Кампари. — Тем более над вашими.

— Ладно. Я недалеко ушёл от прихожан монастыря. Мне приятней верить, что бессмертная душа у человека всё-таки имеется. Если опираться на этот недоказуемый факт, трудно объяснить, зачем засовывать её в тело единожды. Бросил жребий, выпало вот это, — Пау оглянулся, чтобы презрительное «вот это» не коснулось заложенного на пустыре фундамента. — Мне нужен был второй шанс, третий, четвёртый. Воспитатели считают, что новорождённый — tabula rasa, но я развивался вопреки, а не благодаря программе гражданского воспитания. Вы скажете, виной тому больное воображение, но к двенадцати годам я был уверен, что моё пребывание здесь — ошибка, досадная остановка или расплата за прежние грехи.

— Продолжайте. Вы не представляете, с каким любопытством я вас слушаю.

— Лет в тринадцать смерть обещала мне обнажение подлинных форм, достижение собственной сути или хотя бы смену декораций. В одиночку легко утешаться фантазиями. Теперь я заново в ужасе.

— Из-за Дик?

— Разумеется. При первой встрече она показалась мне монолитом из неизвестной субстанции. Теперь я вижу плоть и кровь: мышцы под кожей, хрупкое устройство глазного яблока, форму костей. Я вижу за лицом череп. Собираю по комнате её волосы. У неё есть шрамы от содранных прыщей. Она меняется каждый день: веки темнеют и светлеют, трещины на губах заживают и снова появляются. Она живая, а значит, смертная.

— Разочарованы?

— Напуган. При здравом размышлении гораздо правдоподобней кажется тот факт, что мы умираем — и всё. Но меня даже смена декораций больше не устраивает. Окажемся порознь? Встретимся, но она меня не узнает? Хуже того, я её не узнаю? Нет уж, увольте меня от этой рулетки. Иногда думаю: чёрт с ним, с переворотом, лучше затаиться, не высовываться, лишь бы мы оба остались в живых. Я не осторожничаю, учась бегать по Линиям, чтобы производить на Дик впечатление. Она это знает, поэтому вообще перестала смотреть в мою сторону во время тренировок. Но чем дальше, тем хуже: лет через пять решу, что лучше мне на стометровую высоту не лезть и её туда не пускать. Вам должно быть смешно. Надо наслаждаться тем, что имею, а мне страшно до оторопи.

— Вы не умеете быть счастливым, — Кампари потёр виски кончиками пальцев. — Вы привыкли жить так, будто терять нечего и будущего нет, а теперь вам есть, что терять, и вы хотите будущего, плавно перетекающего в вечность.

— Вы меня поняли. Удивлён.

— А это — новая колыбельная для беспокойного мозга? — Кампари кивнул на альбом.

— Отчасти, — пожал плечами Пау. — Во-первых, выплёскивать на бумагу то, что крутится в голове — потребность, даже зависимость. Уберите торжествующую улыбку с лица. Во-вторых, если Дик post mortem явится ко мне в виде трупа на любой стадии разложения и скажет, что это навсегда, я буду счастлив. Нет, я не полагаю, что это возможно: подобное развитие событий слишком вычурно и фантастично даже для меня. Я просто изображаю посмертную неразлучность самым прямолинейным образом, а кладбищенская атрибутика — заговор от противного.

— Попытка отдать смерти долги альтернативной монетой?

— Именно, — обрадовался Пау. — Очень ёмкое описание происходящего.

— Не думаю, что слова «шагнул назад» здесь уместны, — нахмурился командор.

— Мои знания о добарьерной культуре подсказывают, что художественная ценность этого альбома — сомнительна.

— Художественная ценность никогда не помещалась в набор объективных признаков, а с точки зрения истории всё равно, что вы рисуете, и почти неважно, как. Ваши работы имели бы значение даже при менее выдающихся изобразительных навыках.

— Не хватало ещё подходить к себе с мерками Агломерации, — пробурчал Пау, вспыхнув. — И хватит меня цитировать! На днях вы заявляли, что «песен птеродактиля» я не оценю, лишь бы не показывать блокнот. А теперь используете против меня мои же доводы!

Архитектор возобновлял прерванные разговоры через несколько часов или даже суток. В большинстве случаев Кампари сразу понимал, о чём речь, но временами реплики Пау ставили его в тупик, что крайне веселило художника.

— Командор, вы верите в потусторонние силы? — спросил он, лениво раскинувшись в складном кресле.

— Не здесь, — отозвался Кампари, не отрывая взгляда от стройки. — Агломерация — дистиллированная вода. Сколько времени нужно, чтобы она зацвела?

— Я плохо сформулировал вопрос. Вы верите в высшие силы?

— Пытаетесь выяснить, верю ли я в бога?

— Да, — архитектор смутился. — Давно хотел узнать. С одной стороны, вы росли в монастыре, с другой, среди перворазрядников принято говорить о религии как о социальном явлении.

— Вы забываете, что я не попал в жернова разрядов, — засмеялся Кампари, потом резко помрачнел. — Не знаю, что вам ответить. Велик риск выдать желаемое за действительное.

— То есть вы хотите, чтобы бог существовал? Почему? Вы не производите впечатление человека со спокойной совестью.

— Что с того? Думать, что законы биологии и физики непреложны, неприятно: мы живём, размножаемся, умираем, и в этом нет никакого смысла. Наличие высших сил обещает разнообразие.

Пау горько усмехнулся:

— Если бог существует, вряд ли он понимает благо, как вы или я, иначе история не превратилась бы в непрерывный кошмар.

— Знаете, что вот-вот внесёт лепту в этот непрерывный кошмар? Моя свободная воля.

— Опомнитесь, — запальчиво возразил Пау. — Любой выбор диктуется извне. Мы же недееспособны. Агломерация с барьером довели это состояние до абсолюта, но, по сути, так было всегда: мы не понимаем, где мы, не знаем, как здесь оказались, слабо осознаём, кто мы, тем более не представляем, что с нами будет и почему. Если бог есть, он намеренно держит нас в неведении. Это давняя привычка: «От дерева познания не ешь, ибо в день, в который ты вкусишь от него, умрёшь». Вы ведь читали писание?

— Само собой. В переводе. Я не владею древними языками.

— Я перечитывал отрывок про изгнание из рая столько раз, что выучил его наизусть. «И сказал змей жене: не умрёте, но знает бог, что в день, в который вы вкусите их, откроете глаза ваши, и будете как боги, знающие добро и зло».