Иерихон - Басти Родригез-Иньюригарро

— «И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, что оно приятно для глаз и вожделенно», — Кампари улыбнулся одной стороной рта, — «потому что даёт знание». Раньше, читая эти строчки, я думал: «Ну и кем надо быть, чтобы отказаться?». Стоило проекту «Первый разряд» провалиться, я понял — надо быть рядовым гражданином Агломерации. Впрочем, образовательная программа не хороша для пищи и не так уж приятна для глаз. А вот у «бесполезного убийства времени», то есть у искусства в широком смысле, есть шанс стать вожделенным.

— И любой гражданин сможет сказать: «Змей обольстил меня, и я ела», — захихикал Пау. — Кажется, мой вопрос «Змея или мангуст?» только что снят с повестки дня. Это приятно — змеи всегда волновали моё воображение.

— Я заметил, — Кампари покосился на альбом. — Шорох в траве, невидимый враг, удушающие объятия. Сам укус не так опасен, как его последствия. Естественно, змея ассоциируется с коварством, даже подлостью. Но любое лекарство — яд, вопрос лишь в дозе.

— Сентенция про дозу применима ко всем явлениям, природным — в первую очередь.

— Ну да, например дождь — благо, пока не начинается всемирный потоп, — речь Кампари становилась всё быстрей. — Вы заметили, что в языке, на котором мы говорим, слово «змей» созвучно слову «земля»? Так какой смысл подходить к хтонической твари с категориями «хорошо» и «плохо»? Даже в христианской традиции змей — не только символ искушения, в иных мировоззрениях — тем более. Уроборос, змея, кусающая себя за хвост — это же цикличное время в противовес векторному, направленному от сотворения мира к апокалипсису. Сбрасывание кожи — обновление, перерождение. Не знаю, что может лучше олицетворять бессмертие.

— Именно! — Пау вскочил. — Но это возвращает нас к изгнанию из рая: «И сказал Господь змею: вражду положу между тобою и женою, между семенем твоим и семенем её; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту». Всё, человек отрезан от цикличного времени, лишён возможности войти в одну реку дважды. Вражда со змеем — «поражать в голову, жалить в пяту» — это ли не вечная борьба человечества с природой? Ведь люди болели, погибали от наводнений и ураганов, и в то же время убивали животных, вырубали леса, осушали реки — не со зла, а чтобы облегчить своё существование. На первый взгляд, Агломерация поразила змея в голову окончательно: мы перебили животных, кроме необходимых, мы боремся с вирусами и бактериями, но я уверен, природа ещё возьмёт своё: почва внутри барьера истощится, грянет голод, какая-нибудь эпидемия, или на нас обрушится нечто снаружи. Вражда со змеем изначально обрекла нас на страдания.

— Постойте! — теперь Кампари тоже вскочил. — Так ваша легендарная «змея, вылезающая из влагалища» — это не кошмар, а мечта о прекращении «вражды между семенем твоим и семенем её»?

Пау криво улыбнулся, командор счёл ответ исчерпывающим.

— Сладкой жизни в изгнании никто не обещал, — вернулся к теме Кампари. — «Жене сказал: умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; и муж будет господствовать над тобою. Адаму же сказал: проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от неё; в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься». Действительно страшно. Чёрным по белому: наша жизнь на земле — грязна, ужасна, и является противоположностью пребывания в рае. Кстати, меня всегда удивляло, что в добарьерных обществах превозносили семью и роль роженицы — отзвуки до сих пор слышны: «почётная миссия», «священный долг». Это — наказание, а не преимущество, чему тут радоваться? А на какое внутреннее одиночество «господство над женой» обрекает мужчину? Чему вы улыбаетесь?

— Вспомнил, как вы отрезали: «Обойдёмся», когда Фестус заикнулся о реставрации семьи, — усмехнулся Пау. — Теперь понимаю, почему. Что совсем не утешает, так это финал: «И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простёр он руки своей и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно». Что же это, если не жадность? Если бог похож на того, кто описан в ветхом завете, он не желает нам добра: он не даст нам ни познания, ни вечной жизни.

— Не только вы изобретаете утешительные теории, — нижняя челюсть Кампари уехала вперёд. — Что, если изгнание из рая и вражда со змеем — не решение в гневе, а неизбежное последствие поедания запретного плода? Разве Адам и Ева обрели понимание сути вещей? Они всего лишь испытали стыд от наготы. В каком виде их выпускают из рая? «И сделал Господь Адаму и жене его одежды кожаные». Они же пещерные люди, в шкурах! А теперь представьте, что пещерные люди обрели бессмертие, или оно свалилось на человеческий род во времена Римской республики, в Средние Века, да хоть сейчас! Кому такое надо? Что, если запретный плод не давал знания, а лишь запускал процесс? Что, если сплошной кошмар человеческой истории — и есть медленное и тяжёлое познание добра и зла? Болезни, старость и смерть — зло, отупляющий труд — зло, неравенство и насилие — зло. А как познать зло, если не ощутить его на собственной шкуре? И под собственной шкурой, если на то пошло.

Пау вонзил зубы в карандаш и сел на пол, но тут же вскочил: пластик, уложенный на металлические перекладины, слишком нагрелся под солнечными лучами.

— А ведь ваша колыбельная для мозга плавно переходит в мою, — сказал он через пару минут, вынув карандаш изо рта. — Посмертная смена декораций даёт неограниченные возможности для познания зла.

— И для искупления, — кивнул Кампари. — Если время циклично, нет ничего проще, чем заставить притеснителя примерить роль притесняемого, засунуть насильника в тело жертвы. По-моему, очень доходчивый метод воспитания. В ад, как в географическую локацию, я не верю, и я не первый, кто задаётся вопросом: какой смысл в наказании, длящемся вечно? А вот в чистилище верю: оно здесь и сейчас.

— Спасибо, что озвучили это, — сказал Пау, не глядя на командора. — Так думать легче. Не знаю, почему мне самому эта идея не пришла в голову.

— Вы слишком умны для тупого оптимизма, — усмехнулся Кампари. — А я не могу смириться с двумя вещами: отсутствием смысла и незначимостью моей персоны перед ликом вечности.

— Серьёзно, я рад, что вы были откровенны со мной, — продолжил Пау. — С Дик вы обсуждаете вопросы, даже меня вгоняющие в краску, но метафизических тем вы с ней не касались.

— Я не могу пороть чушь в её присутствии, — засмеялся Кампари. — У неё слишком критичный взгляд, а вы смотрите сквозь дымку безумия.

— Получается, вдвоём мы составляем идеального друга.

— Не льстите себе, — фыркнул Кампари.

Пау засмеялся — печально и звонко. Спазм в районе сердца напомнил командору о зимней истерике на восточной стене, и он счёл за благо сменить тему:

— Скажите, я ничего не понимаю, или стройка идёт быстрей, чем вы рассчитывали?

— Быстрей, — кивнул архитектор. — Такими темпами дом, вместе с прудом и садом, будет готов через год. Тоже удивляетесь, почему, при наших возможностях, мы несколько десятков лет живём в убожестве?