Брабантский мастер Иероним Босх - Дмитрий Николаевич Овсянников

не похожая на белую даму. Нет, она не могла быть его Аделью – та давным-давно покинула Босх, оставшись для Йеруна только памятью – сладостной и болезненной одновременно. Однако он, не удержавшись, шагнул вперед, приветствуя хозяйку.

– Доброго дня вам, госпожа!

– Вы что-то хотели? – Хозяйка с осторожностью посмотрела на незнакомца. – Кто вы?

– Йерун ван Акен, художник, – представился живописец. – Много лет назад я работал в этом доме. Делал стенную роспись в столовой.

– Пресвятая Дева, это ваша работа! – всплеснула руками хозяйка. – Милости прошу в дом, минхерт ван Акен!

Йерун принял приглашение. Дом изменился во многом, однако роспись на стенах столовой прекрасно сохранилась – штукатурка под ней действительно была положена на славу. Нынешние хозяева, купив дом у ван Калленов, оценили роспись и оставили ее на месте. Йерун не задержался надолго. Он перемолвился с хозяевами о нынешней жизни в городе, вполуха послушал рассказы хозяйки, с ее слов понял, что о переезде ван Калленов она не знает и ничего не может рассказать. Оказалось, что Йоэн – так звали старшего сына хозяйки – любит рисовать. Мальчик то и дело перерисовывал птиц, когда-то изображенных на стенах столовой другим Йоэном.

– Эта склонность неспроста, госпожа, – сказал художник. – Если не заглушить ее, а развить, из мальчика может вырасти мастер. Будь на то его и ваше желание, я сам приму его в ученики. Подумайте об этом!

Учтиво попрощавшись, Йерун поспешил покинуть дом. Он снова ощутил холодную тяжесть в груди – точь-в-точь такую же, как много лет назад, когда покидал этот дом в последний раз. Несколько дней после он был рассеян, молчалив и угрюм. По вечерам, когда работа в мастерской завершалась, ученики расходились, а отец и братья уходили в жилую часть дома, Йерун часами просиживал один. Он жег свечу и безмолвно глядел на белое полотно, расстеленное на мольберте. С полотна на него черными глазами смотрела белая дама – сова-сипуха.

Картина «Вся жизнь»

Проходили годы. Работа в художественной мастерской семейства ван Акен шла своим чередом. Йерун помогал отцу в его работе, а также писал небольшие картины сам. Картины изображали библейские сюжеты либо истории о людях, те, что Йеруну доводилось так или иначе видеть, о которых он когда-либо слышал или читал. Уже давно был завершен и признан шедевром «Брак в Кане Галилейской», и многие другие работы. Однако Йерун понимал, что не хочет останавливаться на подобном, ограничиваться одними только людьми. Ему хотелось чего-то большего.

Чего именно? Пока что и сам Йерун не находил нужных слов и мыслей, чтобы обозначить свой замысел. Он не имел привычки вести дневник и записывать собственные мысли, рассуждения и догадки, как делали это некоторые ученые мужи, с которыми ему доводилось общаться в Братстве Богоматери. В сохранении мыслей и образов Йерун больше полагался на собственную память, а когда что-либо не терпелось выразить, спешил сделать рисунок – благо с пером, чернильницей и листком бумаги, а также с небольшой деревянной дощечкой и грифелем Йерун расставался разве что во сне. Надо сказать, это порой заставляло художника досадовать – именно во сне могло явиться такое, чего не породила бы и самая изощренная фантазия. Но рисовать во сне не получалось, а память не всегда способна была удержать даже самые яркие моменты сновидений.

В сновидениях же творилось нечто неописуемое, фантазия начинала действовать так, как будто жила сама по себе, отдельно от Йеруна и его воли. Всякая новая картина являлась внезапно, предугадать ее явление было невозможно, а истолковать смысл весьма непросто. Йерун не верил вещим снам – он понимал их значение не так, как мог представить сторонний толкователь. Постепенно художник начал догадываться, что любое чудо, пришедшее во сне, так или иначе связано с его собственным прошлым – подчас весьма далеким, почти забытым. Или же с настоящим – тогда сложностей с пониманием не возникало.

По-настоящему непостижимым было то, как сон перемешивал образы, во что обращал картины прошлого. Если бы Йерун взялся сравнивать свои сновидения с чем-либо, он не нашел бы образа лучше «мышиного рынка» в Брюгге. Только у этого рынка не было конца и края. Художник как будто снова и снова бродил среди бесчисленного множества старых вещей – чаще всего бросовых, безобразных и негодных, каждая из которых, вплоть до пуговицы, игральной кости, башмака или перчатки, несла свою историю. На рынке в Брюгге вещи смиренно лежали на прилавках или на том, что заменяло прилавки, – во снах они были живыми, живыми по-настоящему. Они шевелились, летали, бегали и плавали, срастались в удивительные сочетания, действовали почти как люди. Здесь же носились звери и птицы, бесы и альрауны самых небывалых видов и форм. И порою позади творящегося буйства на фоне темного ночного неба вспыхивало багровое пламя и раз за разом пожирало стены домов, укутывая все вокруг удушливым дымом. Тогда сновидения становились черным-черны от гари и копоти, и Йерун просыпался в холодном поту.

На том рынке, что Йерун посещал наяву, вещи предназначались для того, чтобы их купили. Здесь же, во сне, где никто не просил денег – одушевленные вещи требовали другого. Они требовали воплощения. Требовали изобразить их такими, какими они виделись, не проще и не меньше. Фантазия, живущая собственной жизнью, настойчиво просилась на рисунки и картины.

«Интересно, – подумалось как-то Йеруну. – Из какой материи создавал мир сам Господь Бог? Допустим, Адама он сотворил из глины, Еву – из ребра Адама. Их обоих – праотца и праматерь всех людей – сотворил по образу и подобию своему. Но ведь люди – не первые и не единственные творения Божьи! Из чего он создавал мир с самого начала? Что служило ему доской, кистью, маслом и красками? Ведь и для создания первого в мироздании грифеля нужно было сотворить серебро или хотя бы свинец?»

Однажды Йерун задался вопросом, откуда в начале сотворения мира сиял свет, если Бог в первый день творения отделил свет от тьмы и лишь на четвертый сотворил светила на тверди небесной – солнце, луну и звезды. Этот вопрос озадачил Йеруна необыкновенно, благо ответ нашелся в тот же день. Взяв пригоршню мелкого песка, Йерун рассыпал его по столу, условившись с самим собой, что песок означает некие частицы света, а стол есть темнота. После он сгреб песок в кучки разного размера. Самая большая означала солнце, меньшая – луну, множество совсем маленьких означало звезды.

«Теперь понятно, – сказал себе Йерун. – Осталось только составить звезды в созвездия да задать светилам определенный ход.