Брабантский мастер Иероним Босх - Дмитрий Николаевич Овсянников

Однако вопросов становилось все больше, а разошедшееся воображение не унималось, снабжая Йеруна все новым и новым материалом. Церковь учила о сотворении мира из ничего, ex nihilo. В подобное верилось с трудом. Но если мир созидался из некоего вещества, то каким оно могло быть? Нечто однородное, похожее на расплавленный металл в мастерской литейщиков? Или такое же пестрое крошево деталей и образов, какое виделось Йеруну во снах?

Подумав о литейщиках, колокольных мастерах братьях Хурнкен, Йерун сообразил, что подобрал неудачный пример. Ведь и расплавленный металл в своем составе не был однородным. На литье колоколов шли особенные сплавы, секреты которых мастера знали и берегли пуще глаза. Как и мастера ножей и клинков… Может быть, и сам Творец оберегает секреты своей материи схожим образом?

Всему этому не учили ни в Латинской школе, ни в мастерских отца и дяди, где Йерун получил образование. Теперь, когда ему захотелось знаний, их отчаянно не хватало. Он задал вопрос сразу двоим – отцу и старшему брату Гуссену.

– Не забивай себе голову, приятель, – сказал брат. – Ты так с ума сойдешь. Богу – Богово, кесарю – кесарево. Стало быть, художнику – художниково!

– Что это значит? – спросил Йерун.

– Это значит, что не в наших силах постичь замысел Божий до таких глубин творения, в которые ты попытался заглянуть, – ответил вместо Гуссена отец. – Но если Бог – величайший из мастеров Вселенной, то нас он назначил своими помощниками. С чем бы ни трудился Создатель в начале сотворения, да хоть бы и творение мира из ничего оказалось истиной, нам, мастерам из числа людей, уже дана материя. У кузнецов есть железо и сталь, у литейщиков – медь, у ткачей – шерсть и лен, дерево – у плотников и прочая, и прочая. И мастера способны искусно преображать материю в новые, лучшие формы. Мы, мастера рисунка и живописи, можем разглядеть уже сотворенное яснее прочих. И передать его таким образом, чтобы увидели и оценили по достоинству другие. Те, кто по какой-то причине не видел, но хочет знать. И понимать, каково на вид неведомое. Считай, мы способны восславить творение Божье, пока творим сами. Поэтому мы рисуем и пишем.

Йерун запомнил отцовские слова, и мысль о том, чтобы восславить сотворенное Богом в своих работах и показывать его другим, пришлась ему по душе.

После разговора с отцом и братом Йерун все чаще начал задумываться над тем, что он сам счел бы настоящим шедевром. Он то и дело представлял себе большущую картину – не меньше десяти футов шириной, а лучше триптих – материала хватило бы на все три створки. Художник еще не до конца представлял себе сюжет, знал лишь, что хочет изобразить жизнь во всей мыслимой пестроте, во всем многообразии ее проявлений.

«Чтобы люди видели, – думал художник. – Чтобы знали, как велико чудо творения мира. Если только возможна картина, способная выразить это, я напишу ее. Даже если придется работать над нею всю оставшуюся жизнь».

Он начал размышлять о том, что люди чаще всего видят лишь малую толику окружающего мира – несколько комнат в доме, рынок, лавку или мастерскую, путь до колодца и церковь. Чуть больше доставалось тем, кто совершал торговые поездки, но их путь был, пожалуй, тем же самым набором, только умноженным в несколько раз. Ведь многие, будучи в пути, смотрели большей частью под ноги, почти не обращая внимания на то, что творилось вокруг. И, выходит, только в церквях, где раскрывались во время воскресных богослужений створки алтарных триптихов, люди могли бы приобщиться к красоте и богатству окружающего мира. К тому, что было задумано и сотворено для людей Создателем, но мимо чего они привыкли бездумно проноситься день за днем, не замечая многого и невольно обделяя самих себя.

Йерун еще и сам не до конца представлял будущую картину. Он понимал, что воплотит ее в будущем, когда придет время, замысел оформится и будет виден внутреннему взгляду художника, виден как на ладони. Тогда Йерун сможет приступить к делу и исполнить его с той же легкостью, с какой он привык работать, принимаясь за обычные задания в мастерской отца. А пока, пользуясь каждой свободной минутой, Йерун делал наброски и зарисовки того, что могло бы пригодиться в будущей работе. Он завел себе небольшой сундучок и складывал получившиеся рисунки туда, полагая, что в нужное время их не придется долго искать.

Чего только не было на тех рисунках! Животные и птицы, самые диковинные плоды и ягоды, о каких только доводилось слышать, – то и другое Йерун выводил с любовью и особенным тщанием. Находилось место для разнообразной утвари, вещей и оружия – художник немало времени проводил в ремесленных мастерских, делая зарисовки тех изделий, что казались ему примечательными.

Снова, после перерыва длиною в несколько лет, он позволил себе изображать чудищ и альраунов – тех, от которых по доброй воле отказался во время учебы в Брюгге. За это время всевозможная нечисть, изрядно приумножив свою численность, повадилась тревожить сновидения художника.

«Валяйте, выходите, – обращался к ним Йерун. – Лезьте, пока я разрешаю. Я найду место и для вас. Вам же числа нет, значит, работы хватит на всех. Пугайте, веселите, заставляйте задуматься. Вы станете той загадкой, над которой в охотку поломает голову зритель, и сын, и внук зрителя! Грех пропадать такому. А мне дай Бог понять, откуда вы такие беретесь!»

Он вспомнил, как кто-то из подмастерьев – кажется, в гончарной мастерской – сетовал на низкое жалование, которого едва хватало на пропитание. Любопытно было, что пуще денег бедолагу тревожило уходящее время. Он был болезненно тощ и то и дело заходился в приступах кашля. «Скоро помирать, а на что уходит время? – ругался подмастерье. – Заработал – прожрал – заработал – прожрал! Тьфу! А жизнь уходит!» Печальнее всего было то, что бедолага не мог сказать, как бы он распорядился свободой, достанься она ему на остаток жизни.

После этого разговора Йеруну представилось страшное чудовище, может быть, сам дьявол. Он сидел в высоком кресле и с хрустом отправлял в пасть, больше похожую на клюв хищной птицы, длинного и тощего человека. Голова и руки несчастного уже исчезли в глотке чудовища, а из ануса человека одна за другой вылетали черные галки – только так и следовало бы изобразить время, без остатка уходящее в погоне за пропитанием. Подумав, Йерун короновал монстра котлом, в каких обычно варили кашу и похлебку, а на ноги вместо сапог надел пивные кувшины.

Не