Сны Сципиона - Александр Старшинов

Вскоре я получил от своего товарища письмо, что Сифак готов встать под наши знамена, но заключит договор только со мной лично. И хотя нумидийский царь давал мне обещания безопасности как послу, я понимал, что груда карфагенского золота легко может перевесить слово варварского правителя. Опасение, что это всего лишь ловушка, не оставляло меня с того момента, как я ступил на палубу, чтобы плыть в Африку. И все же я рискнул и направился к цели, отбыв с небольшой свитой из Нового Карфагена на двух кораблях. Никто не знал, куда я держу путь. В тот день, когда мы приближались к африканскому побережью, первое, что я увидел, это корабли Гасдрубала, сына Гискона, бежавшего из Испании. Гасдрубал заметил нас и решил перехватить, взять в плен прежде, чем мы бросим якоря в гавани и окажемся под защитой Сифака (вернее, его сомнительного слова). Но опять Судьба мне улыбнулась: поднялся ветер, который был нам попутным, а Гасдрубалу встречным — и мы бросили якорь прежде, чем пунийцы сумели что-то предпринять. Так что мы не сошлись с карфагенянами в морской битве, которая непременно привела бы к нашей гибели, а оказались за одним столом у Сифака на пиру. И поскольку Гай Лелий уже провел переговоры и пообещал варварскому царю все блага, какие только тот запросил, вскоре я отбыл назад в Испанию с подписанным договором.

Но вот что мне не дает покоя: ведь Гасдрубал знал, что у меня недостаточно охраны, даже если прибавить к моим телохранителям людей, что сопровождали Гая Лелия. Вряд ли мне бы удалось отбиться от куда более сильного отряда пунийцев. Так почему он не напал на меня тогда? Почему не попробовал спасти родной город ценой пускай бесчестного, но героического поступка. Он был благороден? Рассказывали много позже, что я очаровал его за столом остроумной беседой. Я не гетера, чтобы кого-то очаровывать. Полагаю — и тут буду честен с собой, — он не увидел во мне серьезную угрозу. Я был для него всего лишь мальчишкой, пускай сумевшим одержать пару дерзких побед, но не более того. Он не видел во мне талантливого полководца, но лишь баловня Судьбы, и решил, что Ганнибал расправится со мной без особых усилий.

А вот Сифак мог бы просто перерезать ему горло за позорное убийство посла. Гасдрубал не рискнул, вернее, счел, что позор и ссора с Сифаком — слишком высокая плата за мою жизнь.

Я перестал писать, когда уже совсем стемнело, а в светильнике иссякло масло. Огонек умер, я сидел в темноте, раздумывая, как странно иногда играет с нами Судьба: почему одним помогает, а другим, не менее достойным, подставляет подножку. Северный ветер в Новом Карфагене, порыв ветра у побережья Африки — что может быть более неподчинимым и непредсказуемым, нежели переменчивый ветер. Но дважды он приходил мне на помощь. Будто неведомый бог своим дыханием направлял мой корабль. Я спасся и, как мне тогда казалось, заранее добыл себе победу в Африке.

Как я ошибался!

Поутру я велел истопить баню, чтобы радушно встретить старого товарища, а Диодоклу приказал позаботиться о грядущем обеде. Лелий обожал пунийскую кашу и сыр. Я рассчитывал угостить его чудесным сыром Тита Веллия, кашей и зажаренным на вертеле поросенком. Пока мои рабы возились с печами, я продолжил записи. Меня охватило странное чувство: зная, что времени почти не осталось, в то же время я положил себя обязанным завершить рассказ во что бы то ни стало, как будто мог у смерти выпросить отсрочку.

Я обманывал ее, она — меня. Не слишком ли легко поверилось в ее близость? Быть может, у меня впереди еще дни и дни, и я успею не только завершить сей труд, но и дожить до свадьбы моей малышки Корнелии Младшей? Я понимал где-то в глубине души, что это невозможно, но почему-то вдруг отчаянно начинал верить, что проклятая болезнь отступит. Как когда-то отступил Ганнибал от стен Рима.

* * *

Итак, вернемся в Испанию.

Пока я добывал себе победы в битвах и создавал базу в Новом Карфагене, вожди испанских племен терялись в догадках, что будет с теми, кто предал моего отца и дядю и перекинулся на сторону пунийцев. Рим не прощает предательства, и это правило выполняется всегда и везде. Рим может быть милостив к тем, кого подчинил в первый раз, может заключить союз, назвать нового союзника другом. Но покорившись один раз, никто не имеет право отпасть от Рима. Мы можем отложить месть на годы и годы, но Рим непременно вернется через годы и десятилетия, чтобы обрушить меч на головы тех, кто нарушил слово. Расправа над Капуей слишком хорошо показала, что за неверный расчет немногих жестокую дань платят все. Центрами мятежа против моего отца и дяди в Испании были Илитургис и Кастулон, расположенные неподалеку от тех мест, где случилась битва при Бекуле, в верхнем течении Бетиса. Они выбраны были первыми для показательной кары. Я объявил, что настал черед посчитаться с предателями. Треть войска во главе с Марцием я направил к Кастулону, а сам двинулся к Илитургису.

Мятежники ожидали нашего появления, потому успели изрядно укрепить стены, так что взять крепость с наскока не получилось. Я решил штурмовать город сразу в двух местах, приняв под командование один отряд и отдав вторую половину войска Лелию.

Я постарался распалить солдат гневной речью, повторяя, что сейчас они должны обрушить всю ярость на предателей и наказать их за вероломство. Для меня это было почти что личное дело. Впрочем, и среди ветеранов сейчас под стенами стояли те, кто служил еще с моим отцом и дядей. Однако мое красноречие поначалу не вдохновило солдат, осажденным удавалось раз за разом отбивать наши приступы. Тогда я заявил, что готов лично карабкаться на стену, коль мои воины малодушничают, и в самом деле велел приставить новую лестницу и даже ухватился за перекладину. В этот момент со стены сбросили камень — он бы если не убил меня, то наверняка искалечил, но стоящий рядом со мной военный трибун Квинт Племиний оттолкнул меня. Камень упал буквально в шаге от меня, осколок впился мне в руку у локтя как раз пониже птериг кожаной туники, что я носил под доспехом. Я рассмеялся и снова ухватился за перекладину.

— Отойди, Сципион, я буду первым. Баб я беру первым и стены — тоже! — Племиний отодвинул меня. Он был высокого роста, широченный в плечах, с руками, куда более мощными, чем у многих моих легионеров ноги. Он шагнул к лестнице и полез наверх со скоростью и ловкостью обезьяны, закрываясь от летящих сверху камней щитом. К счастью для него, камни эти были мелки и только градом стучали по щиту.

За ним кинулись еще человек десять, и вскоре защитников смели со стен. Почти одновременно с отрядом Квинта Лелию удалось пробиться наверх со своей стороны. Илитургис пал, и солдаты, ринувшись внутрь, принялись убивать всех без разбора. А я стоял и не отдавал приказов. Внезапно я вспомнил один эпизод из детства, как летом отец водил меня на берег моря и учил плавать, я был тощим худющим мальчишкой, меня начинала бить дрожь в самой теплой воде, но отец заставлял меня плыть раз за разом, пока я совершенно не изнемогал. А потом мы сидели на берегу, отец — в одной набедренной повязке, я — укутавшись в его шерстяную тунику, как в одеяло, и мы ели жаренное на углях мясо. Да, да, я внезапно вспомнил то лето и не стал останавливать солдат, не отдал приказа прекратить резню. Пусть она закончится сама собой, — решил я, пусть кровь смоет всё. Так за наши смертные обиды платят чьи-то дети и жены. Солдатам была обещана вся добыча, что найдется в городе, а пленники стоили дорого. Я бы мог сказать, будто рассчитывал в тот час, что солдаты вскоре начнут вязать пленных, а не резать. Но нет, не стану себя оправдывать: я будто окаменел, захваченный волной воспоминаний и нестерпимой болью потери, закрыл невидимую дверь и ушел в прошлое, тогда как настоящее было полно смерти.