Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

и ведёт затворнический образ жизни. Но дело не терпело отлагательств: маленький Рой, совсем ещё ребёнок, угасал от чахотки буквально на глазах. Каждый его вздох, каждый мучительный приступ кашля отзывался болью в моём сердце. И вот, именно мне выпало идти к этому загадочному доктору, в надежде, что он сможет помочь мальчику. Мысль о том, чтобы тащить обессилевшего Роя на себе через весь город в такую зимнюю стужу, была невыносима, поэтому я и отправился в путь один, с тяжёлым сердцем и запечатанным конвертом в кармане.Дорога казалась бесконечной. Пронизывающий ветер пробирался под одежду, замораживая не только тело, но и душу. Город, окутанный зимней мглой, выглядел неприветливо и тоскливо. Наконец, после долгих блужданий, я оказался перед домом, который, по описанию, принадлежал доктору Ландау.Зрелище, представшее передо мной, не внушало оптимизма. Старый, обшарпанный дом, казалось, был заброшен давно и прочно. Скрипнувшая калитка впустила меня в запущенный двор, где под толстым слоем снега едва угадывались заросли бурьяна. Не решаясь сразу стучать, я постоял на крыльце, собираясь с духом.Наконец, я постучал. Тишина. Я постучал снова, громче. И вот, спустя какое-то время, за дверью послышались шаркающие шаги. Дверь медленно, со скрипом отворилась, и на пороге возник пожилой человек.Это и был доктор Ландау. Невысокий, седовласый, он производил впечатление человека, сломленного годами и, возможно, какими-то неведомыми мне тяготами. Маленькие глазки смотрели на меня из-под седых бровей с каким-то странным, недобрым прищуром. В них читалась то ли затаённая обида, то ли усталость от жизни. Его выпирающий живот, казавшийся кривым и бугристым, наводил на мысли о серьёзной болезни. Ноги, изуродованные, вывернутые наружу, говорили о давнем недуге. Он стоял, тяжело опираясь на узловатую палку, и походил на старое, искорёженное непогодой дерево.— Доктор Ландау? — неуверенно спросил я.Он кивнул, не говоря ни слова. Я протянул ему конверт, запечатанный сургучом, пояснив, что мне поручено передать его лично в руки и что это - по рекомендации.Он взял конверт дрожащими, узловатыми пальцами, и, к моему удивлению, жестом пригласил меня войти. Шаркая, он провёл меня в гостиную и, указав на кресло, произнёс: "Подождите там".Гостиная была под стать всему дому: мрачная, неуютная, с давно не чищенными коврами и пыльной мебелью. Тусклый свет едва ли проникал сквозь заиндевевшее окно, за которым завывала вьюга. Я присел на краешек продавленного кресла, съёживаясь от холода, и стал ждать.Вскоре вернулся Ландау. Он уселся напротив, и тут я заметил, что в руках он держит большую лупу в потёртой оправе. Оказалось, что он вытащил ее из нагрудного кармана своего старого, засаленного сюртука. Приблизив её к глазам, он вскрыл конверт и принялся читать, водя лупой по строчкам. По мере чтения, лицо его менялось: брови хмурились, губы беззвучно шевелились. Время от времени он начинал неразборчиво бубнить себе под нос.Дочитав, он отложил лупу и, тяжело вздохнув, произнёс: "Всё-то помнит этот ваш Сальваторе". Голос его, хриплый и дребезжащий, выдавал сильное волнение. Он с трудом поднялся с кресла и, прихрамывая, стал ходить по комнате. Вид у него был растерянный, словно он не знал, что делать дальше.Внезапно, словно что-то вспомнив, он подошёл к старому шкафу и достал оттуда кожаный саквояж, видавший, похоже, не один десяток лет. Затем, к моему полному изумлению, он начал торопливо собирать вещи, беспорядочно запихивая в саквояж какие-то бумаги, склянки, инструменты. Он то и дело что-то ронял, кряхтел и бормотал себе под нос неразборчивые слова.Встреча с доктором Ландау, с самого начала не предвещавшая ничего хорошего, оборачивалась сущим мучением. Приятным собеседником его точно нельзя было назвать. С первых же минут нашего знакомства он начал не то, что ворчать, а, скорее, изливать на меня потоки беспричинного недовольства. Казалось, его раздражало абсолютно все: и погода за окном, и необходимость покидать свой мрачный дом, и сам факт моего визита.Но особенно его возмущала мысль о том, что за оказанную мне услугу ему придётся, как он выразился, "щупать блохастых детишек". Эта фраза, произнесённая с таким пренебрежением и брезгливостью, больно резанула слух. Неужели он настолько чёрств душой, что даже страдания ребёнка не вызывают в нем ни капли сострадания? К тому же, он с каким-то непонятным раздражением вспомнил о профессоре, который когда-то пророчил ему "светлое будущее", а не прозябание в этих, как он выразился, "муравейниках". Что он имел в виду, осталось для меня загадкой, но тон, которым это было сказано, не оставлял сомнений: Ландау был глубоко разочарован своей жизнью и винил в этом кого угодно, только не себя.С каждой минутой, проведённой в его обществе, моё терпение иссякало. Я постепенно начинал вскипать, жалея, что вообще ввязался во все это и обратился к нему за помощью. Его бесконечное брюзжание, едкие замечания, откровенное хамство – все это было невыносимо. Внутри нарастало глухое раздражение, смешанное с брезгливостью. Неужели этот озлобленный, эгоцентричный старик – тот самый гениальный врач, от Сальваторе? Неужели именно ему я должен доверить судьбу маленького Роя?Единственное, что удерживало меня от того, чтобы встать и уйти, хлопнув дверью, – это мысль о мальчике. Рой был так плох, что счёт шёл буквально на часы. Он угасал, и только чудо могло его спасти. И если этот чудотворец, пускай и ворчливый, и неприятный, - единственная надежда Роя, я должен был терпеть. Я обязан был переступить через свою гордость, через отвращение, которое вызывал он во мне, ради спасения невинной детской жизни. Но если бы не предсмертное состояние Роя, если бы была хоть малейшая возможность найти другого врача, менее капризного, более человечного, я бы ни секунды не раздумывая, развернулся и ушёл, оставив Ландау наедине с его желчью и разочарованием.Фрау Ланге не встретила нас у дверей, когда мы, зябко поёживаясь от промозглого январского ветра, переступили порог её скромного жилища. Комнату, служившую одновременно и кухней, и гостиной, и спальней для ребятишек, окутывал полумрак, разгоняемый лишь тусклым светом, пробивавшимся сквозь затянутое грязноватой тканью окно. В воздухе витал стойкий запах варёной капусты, смешанный с едва уловимым ароматом сырости. На простом, сколоченном из грубых досок столе, среди нехитрой утвари – пары поцарапанных кружек, жестяной миски и почерневшего от времени ножа – белел клочок бумаги. Это была записка, нацарапанная торопливым, неровным почерком фрау Ланге.В ней фрау Ланге извиняющимся тоном сообщала, что, к своему глубокому сожалению, вынуждена была отлучиться на работу. Далее, в нескольких строках, она торопливо обрисовала состояние Роя. Слова её дышали надеждой и робкой радостью: «Температура у него, слава Богу, спала. Он даже покушал немного, я ему сварила жидкой кашки, и