Фосс - Патрик Уайт

Ваше письмо стало для меня полной неожиданностью, если не сказать больше: обладая вашим презрением к человеческой природе, сделать столь недвусмысленное предложение той, которая также подвержена данной слабости!.. Ибо, по крайней мере, в одном запомнившемся мне случае, вы недвусмысленно выразили мнение о прискорбной слабости моего характера. Вынеся некогда подобную оценку сама себе, я не вправе опровергать ваше суждение, даже невзирая на то, что осознаваемая тобой истина, пожалуй, бывает особенно горькой, когда ее подтверждает другой человек, тем более тот, чье мнение уважаешь. Вы заставили меня страдать, этого я отрицать не могу, однако результат или цель этих страданий еще только предстоит понять. Между тем, если ничего другого не остается, моя прискорбная слабость порицает мою гордыню.

Ведь именно гордыня позволила нам узнать друг друга. На моей памяти никто, как я теперь понимаю, не отважился задеть мою гордость, разве что на щенячий лад. Мужчины, как я склонна полагать, страшатся, если их огромное самомнение не впечатляет окружающих. Вы же, по крайней мере, не страшились и в упор меня не видели, в результате чего я встревожилась и устрашилась собственного ничтожества и отверженности.

Итак, мистер Фосс, мы подошли к тому, что я вынуждена считать своего губителя — спасителем! Я должна принять на веру те нежные чувства, в которых вы признаетесь и которые я не могу четко отследить в лабиринте наших отношений. Стоит ли удивляться моему замешательству? Тем более что я продолжаю принимать чрезвычайно близко к сердцу благополучие того, чьи достоинства не перевешивают многочисленных недостатков, кои я все так же презираю.

Вопрос вот в чем: способны ли двое столь несовершенных людей быть вместе, ведь для них видеть друг друга все равно что смотреться в зеркало?! Вы задумывались о возможных последствиях? Вдруг вы по ошибке приняли опасное чудовище за покладистую мышку?

Хотя подобная откровенность считается недопустимой, заверяю вас: лично я готова бороться с нашей общей сердечной скверной, но только при условии, что вы также на это готовы. Ведь я и в самом деле уважаю тот проблеск человечности, который проявляется в вас, несмотря на все ваши старания его погасить (после чтения поэзии, к примеру, или прослушивания музыки — когда глаза ваши еще закрыты), равно как и сожалею самым смиренным образом о своих неудачах в борьбе с собственной ничтожностью.

Позвольте внести ясность: лишь на подобных условиях мы сможем вместе молиться о спасении, когда вы попросите моего дядюшку принять ваше предложение, если вы все еще этого желаете.

В любом случае, мистер Фосс, я снова благодарю вас за любезное письмо и буду молиться, как и прежде, о вашей безопасности и счастье.

Искренне ваша,

Лора Тревельян».

Бойл, погрузившийся в приятную апатию после съеденного мяса и выкуренной трубки, открыл глаза и спросил:

— Надеюсь, новости не плохие, Фосс?

— С чего им быть плохими? Нет, — ответил немец, поднимаясь и роняя бумаги. — Напротив, я получил исключительно благоприятные известия!

Он методично собрал письма и крепко завязал их бечевкой.

— Рад слышать, — откликнулся Бойл. — Ничто так не способствует несварению, как сомнительные известия. По этой причине я рад, что больше не получаю писем, кроме черно-белых.

— Среди моих знакомых цветными чернилами не пишет никто, — заявил Фосс. — Думаю, я скоро лягу спать, Бойл, чтобы завтра встать пораньше, как и задумал.

Немец вышел в темноту под предлогом раздать последние указания, но на самом деле ему хотелось отгородиться от мира, в чем он отнюдь не преуспел: под огромным звездным небом его объял трепет нахлынувших воспоминаний.

Вернувшись, он заметил Пэлфримена, который сидел при свече и для удовольствия срисовывал в блокнот большую сказочно прекрасную лилию, стоявшую в жестянке с водой.

— Что это? — спросил Фосс с неподдельным интересом.

— Лилия, — ответил Пэлфримен, внимательно рассматривая свой серебристый набросок, — которую я нашел на красноземе возле второго водопоя.

Фосс высказал праздную догадку о разновидности цветка.

— С такими-то семенами? — усомнился Пэлфримен.

Фосс прищурился. Семена были необычные, похожие на яички, прикрепленные к довольно скромному цветку.

Немец разделся и лег, и тогда они с Пэлфрименом принялись вспоминать другие виды растений с необычными семенами. Бойл уже спал, и беседа между двумя учеными текла приятно и непринужденно, по-дружески, потому что никто не затрачивал на нее особых усилий.

Вероятно, виновником создавшей ситуации следует считать только меня, решил Пэлфримен и не двигался с места, боясь развеять чары.

— Почему вы не ложитесь, Пэлфримен? — наконец зевнул Фосс. — Завтра мы выходим рано.

— Из-за лилии, — ответил Пэлфримен и вздохнул. — Мы можем больше никогда не увидеть ее во всей свежести красоты.

Фосс зевнул.

— Небось такие растут здесь повсюду.

— Не исключено, — согласился Пэлфримен.

Их голоса некоторым образом дополняли друг друга. Как у возлюбленных.

И тогда Фосс поплыл. То были последние услышанные им слова, и они слились воедино. Написанные слова оттаивают не сразу, и слова лилий парили в высокой летней воде, среди листьев водяных растений, темные волосы корней облепили его рот, и туда хлынула вода. Теперь они плавали так близко, что соединились друг с другом бедрами, и были из той же плоти, что и лилии, и губы их вместе тонули в любовном потоке. Я не хочу этого пока или nie nie nie, niemals. Nein![14] Захочешь, сказала она, если разрежешь и изучишь слово. «Вместе» заполнено маленькими клетками. И взрезается ножом. Это вещее зерно. Но же я не хочу! Все человеческие обязательства причиняют боль, мистер Иоганн Ульрих, пока не узнаешь их, вид за видом. Золото тоже причиняет боль, и подавляет, и холодит лоб, и в то же время столь желанно, ибо безупречно. Берегись христовых терний! Вырви их с корнем, пока не прижились. Впрочем, она была смиренно-благодарна. Стоя на коленях, она продолжала омывать волосами любую плоть, будь то великолепные лилии или же черная, гниющая человеческая плоть.

После одной из тех передышек, в которые спящий иссыхает, язык его обращается в камень и одеяло отпечатывается на боку, он сказал:

«Я принимаю твои условия. Пот помешал мне увидеть их прежде».

«Принимать ты не вправе. Это женщина губит мужчину, чтобы сделать из него святого».

«Взаимно. Все взаимно».

Язык перестал ему повиноваться.

«Вот ты все и понял!» — рассмеялись уста.

«Двое zusammen[15] выигрывают в числе, но проигрывают по сути. Числа ослабляют».