Элеонора Августа - Борис Вячеславович Конофальский

свой ответ дал, иных вопросов сегодня решать не станем, уж извините, господа, поздно уже, ночь на дворе, – произнес юрист. – Вопросами протокола займемся завтра, прошу вас господа, быть к шести утра тут же.

Господа делегаты ушли, а Лёйбниц, глядя им вслед, говорил Волкову:

– Играете ли вы в шахматы, господин генерал?

– Нет, но видел, как играют, – отвечал Волков.

– Первый ваш ход был неплох. Их первый консул хотел, чтобы вы его подождали, теперь-то, я думаю, придется ему поторопиться.

– Да, – соглашался с ним Крапенбахер, – неплохо вы ему ответили, но когда приедет их ландаман, вам придется выполнить обещание и разрешить им все это.

– Придется, – подтвердил генерал. Он был согласен на такую мелочь, лишь бы все шло хорошо.

Теперь нужно было дождаться Райхерда. На том первый день переговоров и закончился.

Два следующих дня прошли в сплошных советах и заседаниях, причем основными темами были согласование списка вопросов, которые станут обсуждать стороны, а еще обсуждение регламента и протокола.

Нет, сам генерал не ходил на встречи, но это вовсе не значило, что он был свободен. Он только и делал, что ждал у своего шатра вестей от юристов и брата Семиона, которые с рассвета и до заката, лишь с перерывом на обед, почти беспрестанно спорили с делегатами от кантона. То и дело юристы прерывали прения, для того чтобы обсудить с кавалером что-либо, и тут же возвращались к переговорам. Лишь к вечеру второго дня сторонами был утвержден список обсуждаемых вопросов и их очередность.

А генерал уже устал от всего этого.

– Уж очень быстро вы остыли, господин генерал, – глядя на него с порицанием, говорил ему Крапенбахер. – Дело ведь только начинается.

Волков понимал это. Нет, конечно, их работа была намного легче, чем руководство военной кампанией: там-то на тебе лежала огромная ответственность и волнение за свою собственную жизнь, – но и эта работа оказалась тяжела. Иссушала, словно зной, к концу дня уже и понимать, что тебе говорят, не всегда получалось. Приходилось уточнять, переспрашивать, заставлять себя вслушиваться эти слова и понимать их смысл. «Чертовы стряпчие! Может, и берут они себе столько денег потому, что и к вечеру, после целого дня болтовни и писанины, в отличие от прочих людей, сохраняют еще какой-то рассудок. Да, наверное, тем и берут!»

Ему, всю жизнь не без оснований почитавшему себя умным, такое было не под силу. И он рад был, что Мильке нашел ему таких изощренных людей. «Черт с ними, пусть берут себе двадцать шесть талеров в день, мне самому на составление одного протокола переговоров понадобилась бы неделя, да и то если бы я додумался, что мне этот протокол надобен».

А на следующий день к обеду, когда Волков думал, как избавиться от юристов и пойти к столу, к нему пришел посыльный от делегатов и сообщил, что первый консул земли Брегген Николас Адольф Райхерд для переговоров прибыл, и посему господа переговорщики напоминают о данном слове насчет дозволения восстанавливать город и торговать по реке.

Лёйбниц и Крапенбахер дружно замотали головами.

– Пусть сам пожалует, тогда будет ясно, что к нам расположен и не делает нам одолжения.

– Нет, – не соглашался генерал, – уже то, что он приехал через два дня, а не через неделю, как обещал, говорит о его заинтересованности. Не будем цепляться к мелочам.

– Да как же нам не цепляться к мелочам, ежели все дело наше состоит из всяких мелочей. Так по мелочи, по мелочи они и отгрызут себе немалый кусок от ваших интересов, – говорили ему юристы чуть не в один голос.

Но генерал был непреклонен и дал посланцу такой ответ:

– Ну что ж, раз господин первый консул прибыли, то пусть все будет, как я обещал. А раз уже прибыл ландаман, в таком случае завтра поутру можно будет и начать дело. Угодно ли будет господину первому консулу завтра приступить?

– О том мы вам сообщим, как только он даст нам знать про это, – отвечал посыльный.

– Я буду ждать.

Он видел, что юристы не очень довольны мягкостью генерала и тем, что сразу он дал горцам то, чего они просили, и что кавалер слишком уж вежлив по отношению к ландаману и вообще не придерживается протокола и их плана. Но у него был свой план, в который Волков никого не посвящал, и именно это генерал считал приоритетным, хотя и занесенные в протокол вопросы были важны.

Именно один такой вопрос и встал неразрешимым противоречием в первый же час переговоров на следующий день.

– Тот лес, что случайно именуется Линхаймским, хотя селение Линхайм находится на другом от леса берегу реки, должен быть передан во владение господина Эшбахта навеки без всякой сатисфакции, – прочитал Лёйбниц, как только началось заседание.

– Отчего же, – воскликнул сразу один из делегатов, выражая притворное удивление, – по какому такому праву?

– Мы как раз рассчитываем на сатисфакцию, – сказал другой и выхватил из папки бумагу. – Вот у нас на тот лес и смета имеется, – он помахал бумагой в воздухе, – сорок тысяч десятин отличного леса, ствол к стволу, здесь все посчитано, и как раз деревья возле реки, и таскать не надо: срубил, бросил в воду и продал с великой прибылью. Если по чести, то и попросим мы немного – за весь лес всего две тысячи гульденов. Коли в ваших папских душах осталась правда, так вы о том и спорить не станете, так как леса там на все три тысячи, это не считая валежника, дров, угля и дегтя, что можно добыть с его остатков.

– В папских душах! – едко повторил Лёйбниц, делая на том ударение. Мол, вы слышали, как он это произнес.

– Нелепость! Нелепость сия меня смешит! – вслед своему коллеге возражал Крапенбахер, вставая с места. Он-то как раз на «папские души» внимания не обратил, он говорил по существу. – Отчего же господин кавалер Фолькоф фон Эшбахт должен платить вам деньги?

– А отчего же не должен, когда такую ценную безделицу к своим владениям присоединит? Должен.

– Нет, не должен.

– Да почему же не должен? – восклицал один из людей земли Брегген. – Это же какие деньжищи огромные!

– Да потому и не должен, что это кавалер Фолькоф фон Эшбахт тут, на вашей земле, сидит, а не вы на его, вот поэтому и не должен! – резонно намекал Лёйбниц на победы генерала.

Начались прения и вскоре стали жаркими, причем хоть и шло все в рамках видимой вежливости, но меж собой, так, чтобы оппоненты не слыхали, юристы стали именовать противников разными эпитетами, такими как: мошенники