Тьма. Том 3 - Лео Сухов

— На хренаторгу! И не я, а ты, если выживешь, тупой баран! — Бубен сел на лавочке, подмигнул мне и заявил, сформировав на руке плетение: — Мне кажется, Федь, кто-то тут решил нас ослепить, чтобы неожиданно ударить!

— Да! Наверняка! — согласился я. — И, к тому же, хамит! Даже не представившись!

Фонарик опустился, и мы увидели лицо молоденького городового, который с неприязнью нас рассматривал:

— Умные самые, да? — уточнил он. — Ещё и нажрались, как свиньи… Весь вагончик из-за вас провонял…

— Ты скажи спасибо, придурок, что мы поссать успели прежде, чем вы нас задержали. Иначе бы ты нас ещё и зассанцами обозвал, и тогда точно — в суд за оскорбления! — парировал Бубен. — К слову, задерживали вы нас с кучей нарушений… Что я обязательно отмечу для дела, равно как и твоё поведение.

— Совсем опух с бодуна? Как я себя веду? — с лёгкой опаской, но всё же не желая отступать, уточнил городовой.

— Он ещё спрашивает! — Бубен глянул на меня и усмехнулся, а я развёл руками.

После чего мой новый знакомый двумя пальчиками брезгливо подцепил парнишку за воротник и подтянул к себе.

— Эй! — возмутился тот, в поисках оружия шаря рукой по поясу, но никак не попадая.

— Не «совсем опух с бодуна», а «не совсем ли вы, ваше благородие, опухли с бодуна?». Так будет хотя бы вежливо! — пояснил Бубен. — И не «эй», а «что вы себе позволяете, ваше благородие?». Понятно?

С этими словами он отпустил воротник и уселся на лавочку, поглядывая на растерянного после взбучки городового.

— А ещё я очень жду вашу имя, должность, причину посещения и извинений! — напомнил Бубен. — Или вы думаете, что только двусердые на каторгу катаются? Тогда я вас расстрою: обычные туда катаются гораздо чаще. И нередко после того, как забылись в присутствии двусердого.

— Прошу прощения, ваше благородие… — выдавил из себя городовой, торопливо оправляя форму. — Исправлюсь, ваше благородие… Бес попутал, ваше благородие… Младший городовой пешей полиции, Курицын Севастьян Саввович! Прибыл препроводить вас на допрос к околоточному надзирателю Мамкину Николаю Фёдоровичу. Прошу следовать за мной.

— Что, обоих сразу? — уточнил я.

— Обоих сразу! — отозвался городовой, а потом с запозданием добавил: — Ваше благородие!.. И не шалите, пожалуйста, ваши благородия! Очень вас прошу!..

— Ты тоже это самое… Не шали! — посоветовал Бубен и встал, глянув на меня. — Пойдём, Федь, раз уж вежливо просят… Спросим у околоточного надзирателя, почему не присутствуют сотрудники Тёмного Приказа…

— Так это, нет их ещё, ваше благородие… — смутился Курицын. — Не приехали…

— Слушай, как там тебя?.. Севастьян Саввович! — Бубен так и не сделал шаг вперёд, из вагончика. — А как вы тогда двух двусердых допрашивать-то собрались? Я уж молчу о том, по какому праву вы нас задержали. Ладно, хрен бы с этим, положение не располагало… Но допрос двух двусердых, и без Тёмного Приказа⁈ Это ни в какие ворота не проходит!

— Виноват, ваше благородие! — понуро отозвался Курицын.

— Ну а ты здесь при чём? Ты приказ выполнил? Выполнил! А кто приказ отдал? Вот он пусть и отдувается! — добродушно хмыкнул Бубен. — Или, может, ты к этому Мамкину сходишь, прояснишь ему положение? Он, может, и не знает, кто тут в вагончике сидит?

— Схожу, ваше благородие, — решил Курицын, выглядевший настолько несчастным, что мне почти стало его жалко, но только почти. — Спасибо, ваше благородие. Я вас запру?

— Ну запирай, чего уж там! — щедро разрешил Бубен, усаживаясь обратно на лавку. — Двух смертей не бывать, а одной с вами, гляжу, не миновать…

Ответ Курицына не устроил, и он ещё минуту мялся у двери, так и не закрыв её на замок. Видно, решил, что про смерть Бубен не шутил.

— Ты где подковался так с городовыми разговаривать? — удивился я, когда парнишка ушёл.

— Да чего там сложного-то? — отмахнулся Бубен. — Хотя вам молодым, да… Вам тяжелее. Это мы, старичьё, привыкли своё право отстаивать. Так-то за двадцать-тридцать лет, Федь, все эти законы и особенности несложно выучить.

— Двадцать-тридцать лет? — усмехнулся я. — С такими делами, что вокруг творятся, можно столько и не протянуть.

— Это да, возможно… — вздохнул Бубен. — Ладно, ты буди, если к нам снова придут!..

Он улёгся на лавку и всего через минуту заливисто захрапел, сотрясая вагончик. А вот мне спать и вправду больше не хотелось. Тем более, что опьянение давно прошло: молодому организму хватило трёх часов сна, чтобы и протрезветь, и отдохнуть. Поэтому я сидел, изучал выкрашенную в серый стену и пытался понять: как же я так влип-то?

Эх, не стоило мне светиться в ближайшее время: ни перед Полицейским Приказом, ни перед Тёмным. Но вышло так, что о моём существовании сейчас и те, и другие вспомнят. А если ещё поднимут документы из Покровска… А ведь они их обязательно поднимут.

Может, не надо было «идти в народ» во время выступления? Но одиноко сидеть в углу, как Саша Емелин, тоже не хотелось… Оставалось лишь разобраться, почему же мне так не везёт-то? Но ответа на подобные вопросы, обращённые к небу, пока ещё никто не получил. Ни в этом мире, ни в мире Андрея. Во всяком случае, обе моих памяти твердили именно об этом.

Разве что память Андрея подкидывала хоть какое-то притянутое за уши объяснение. Ну то бишь грустную фразу, что «это просто карма не отработана». Но, конечно, такое слабенькое объяснение меня удовлетворить не могло.

И радовало во всей этой дерьмовой, в буквальном смысле слова, ситуации одно. Я совершенно ни в чём не виноват. И даже прицепиться ко мне не за что: «пушок» остался в училище, пить по возрасту уже можно, да и вообще, я сам указал охране на место преступления.

Короче, по всем фронтам молодец, но сижу в вагончике.

Сидеть, между тем, пришлось ещё полчаса. Видно, околоточный надзиратель внял словам своего подчинённого и допрашивать нас не решился. Я бы покопался в сети, чтобы узнать, что ещё можно сделать в такой ситуации… Вот только трубки и у меня, и у Бубна отобрали, когда вели в вагончик.

Наконец, снаружи наметилось какое-то движение. Загремел ключ, которым пытались открыть дверь… И, само собой, у того, кто