Самоубийство Пушкина. Том первый - Евгений Николаевич Гусляров

башмаком”, “под туфлёю”. В крестьянском быту доныне совершается на свадьбах древний обряд разувания жениха невестою.

Если чешутся глаза — придётся плакать, если лоб — кланяться приезжим, губы — кушать гостинец, ладонь — считать деньги, ноги — отправляться в дорогу, нос — слышать о новорождённом или покойнике; понятие “слуха” и “чутья” отождествляется в языке: малороссийское чую — слышу, наоборот, великороссы говорят: “Слышу запах”, у кого горят уши — того где-нибудь хулят или хвалят, т. е. придётся ему услышать о себе худую или хорошую молву.

* * *

Очень нетрудно догадаться, почему Пушкина взволновал сюжет о князе Олеге, которому предречена была смерть от своего любимого коня. Смерть от коня была предречена гадалкой Кирхгоф и самому Пушкину. Помните, у Соболевского: «Предсказано было, наконец, что он проживёт долго, если на 37 году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, или белой головы, или белого человека… С тех пор Пушкин тщательно вкладывал ногу в стремя, садясь на коня. История князя Олега, точность, с которой исполнилось предсказание, могла неприятно подействовать на Пушкина. Во всяком случае, с тех пор, как он прочитал об этом случае у Карамзина, например, сюжет этот воображения его не оставлял.

Пушкин, конечно, мог узнать его из летописей (в Устюжском летописном своде, например, эта грустная история изложена так: «Сей же Олг, княжив лет 33 и умре, от змия уяден, егда яде от Царяграда, перешед море, поиде на конех. Прежде же сих лет призва Олг волхвы своя и рче им: “Скажи ми — что смерть моя?” Они же реща: “Смерть твоя от любимого твоего коня!” …И повеле (Олег) отрокам своим, да изведше его (коня) далече в поде и отсекут главу его, а самого повергут зверям земным в птицам небесным. Егда же яде от Царяграда полем и наеха главу коня своего суху я рече боярам своим: “Воистину солгаша ми волхвы наша. Да пришед в Киев побию волхвы, яко изгубиша моего коня”, и слез с коня своего, хотя взяти главу коня своего — сухую кость — и лобзать яю, понеже съжалися по коне своём. И обие изыде из главы ис коневы, из сухие кости змий я уязви Олга в ногу по словем волхвов его… и оттоле же разболевся и умер. И есть могила его в Ладози». В Новгородской летописи этот вариант изложен гораздо короче: «Друзии же сказают, яко идущу ему за море и уклюну змиа в ногу и с того умре. Есть могыла его в Ладозе»), но доступнее был всё-таки Карамзин:

«Волхвы, — как говорит летописец, — предсказали князю, что ему суждено умереть от любимого коня своего. С того времени, он и не хотел ездить на нём. Прошло четыре года: в осень пятого вспомнил Олег о предсказании, и, слыша, что конь давно умер, посмеялся над волхвами; захотел видеть его кости; стал ногою на череп и сказал: его ли мне бояться? Но в черепе таилась змея: она ужалила князя, и герой скончался…».

Для нашей попытки создать подобие некоего свода древностей русского духа, его суеверия, отразившегося, как мир отражается в капле росы, в душе Пушкина, будет важным одно небольшое уточнение. При внимательном чтении «Песни о вещем Олеге» возникает, ну, не необходимость, а, скорее, возможность такого уточнения. Пушкин трижды называет попавшегося навстречу князю старика кудесником. «Из темного леса навстречу ему идет вдохновенный кудесник…». «Скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною?..». «Кудесник, ты лживый, безумный старик!». А сам обуянный гордыней старец обращается к Олегу так: «Волхвы не боятся могучих владык…» и т. д. Понятия — «кудесник» и «волхв» неподготовленному нынешнему читателю могут показаться синонимами. Однако не так воспринимались эти слова во времена Пушкина. То, что он упорно называет лесного старика «кудесником» и лишь однажды, скорее всего из технических соображений соблюдения стихотворного размера — «волхвом», подтверждает это.

После Пушкина (я уверен, что именно он натолкнул на это) Б.А. Рыбаков обратил внимание на то, что надо бы эти вещи разделять:

«Требует расшифровки указание на то, что Олег “въпрошал вълхв и кудесник”. Волхвы — общее название языческих жрецов как местных славянских, так и иных. Кудесник — наименование финно-угорских колдунов-шаманов “кудесы” — бубны): оно встречается в источниках только в связи с северо-восточными окраинами России: Чудь, Белоозеро, Пермь. Олег окружил себя жрецами из разных земель. Смерть ему предрек не волхв, а “един кудесник”, т. е. чудской (эстонский), ижорский или карельский шаман, в чем, разумеется, сказалась недоброжелательность населения, окружавшего варяжскую базу Приладожье — Ладога».

После Пушкина имя Олега как бы срослось с продолжающим его словом «вещий». Этот факт к русским суеверным мотивам имеет следующее отношение. Прибавлять его в народе к княжескому званию стали после того, как он вернулся из великолепного своего похода на Константинополь (Царьград). Не потому, конечно, что он привёз колоссальное количество разнообразных «вещей», доставшихся в качестве трофеев. Вещь в те годы означала мудрость. Хорошо бы помнить это в наше время, когда вещь подменяет мудрость и становится главным смыслом жизни. Назвав Олега «вещим», изумлённые его современники как бы возвели его самого в ранг волхва, поскольку мудрость была неотделима от этого звания.

* * *

…В «Пиковой даме» сплошь рассыпаны суеверия новой волны, хлынувшей на Россию в конце восемнадцатого столетия и в начале девятнадцатого.

Сам сюжет, как предполагается, был навеян Пушкину обстоятельствами, близкими к мистическим. Теперь мы понимаем, что всё это было дешёвым цирковым трюком. Но предки наши, вероятно, и к ним относились иначе. Простодушнее и доверчивее. А значит, они, эти самодельные, в мистику наряженные трюки, производили на них более сильное впечатление. Волновали глубже. Тем более такую восприимчивую натуру, как Пушкин.

Вскоре после русско-турецкой войны, в 1829 году, в России гастролировали представители знаменитой династии иллюзионистов Германнов. В афише Самуила Германна значилось, например, что он является придворным артистом турецкого султана. Может быть, так оно и было. Во всяком случае, карточный фокусник он был непревзойдённый.

Скорее всего, Пушкин видел его представления. Можно о том догадаться по некоторым косвенным деталям.

Самый потрясающий номер у Самуила Германна был такой. На сцене появлялась колода карт, увеличенная в размер человеческого роста. Одна из карт (пиковая дама) на глазах у зрителей оживала, «выходила из карты», подмигивала почтенной публике и делала реверанс.

У Пушкина кульминационный момент трагедии инженера Германна описан так: «В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась. Необыкновенное сходство поразило его…

— Старуха! — закричал он в ужасе».

Да и совпадение фамилий фокусника