Самоубийство Пушкина. Том первый - Евгений Николаевич Гусляров

«Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье. Германн принял её за свою старую кормилицу и удивился, что могло привести её в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг перед ним, — и Германн узнал графиню!

— Я пришла к тебе против своей воли, — сказала она твёрдым голосом, — но мне велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду, — но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил и чтоб во всю жизнь уже более после не играл».

Старуха графиня называет три счастливые карты. Это не случайный набор. Пушкину, как я думаю, важно было подчеркнуть, что все эти карты вместе составляют число двадцать один (туз в любой карточной игре равен одиннадцати очкам). Можно попытаться выяснить, почему Пушкину тут важно именно это число… В религиозном, например, сознании число двадцать один играло достаточно важную роль. При помощи этого числа легко вычислить, когда наступают «подвижные» церковные праздники. В постановлении первого вселенского собора (325 г.) записано, в частности, о пасхе так: её следует совершать в первое воскресение после полнолуния, наступающего сразу же за весенним равноденствием. А весеннее равноденствиепо церковному календарю всегда выпадает на двадцать первое марта.

В календарях египетских первохристиан — коптов — двадцать первый день каждого месяца был посвящен деве Марии. Этот день считался благословенным. Его ждали, чтобы начинать важные дела. Начинание, осенённое чистым символом двадцать первого числа, должно было окончиться благополучно. Попозже, в чётко сформировавшейся системе главных христианских праздников, двадцать первый день ноября стал днем святого воспоминания о введении Богородицы во храм. Все это вместе в средние века привело к тому, что число двадцать один стало восприниматься магически. Стало втайне предполагаться, что оно каким-то образом влияет на судьбу и жизнь человека. Отголоски этой магии ощутимы до сих пор в непредсказуемости картёжных баталий, в которых результат двадцать один имеет решающее значение. Пушкин, знавший толк в картах, мог размышлять о числе двадцать один. О том, что он угадывал в нем мистику и тайну, говорит и тот факт, что графине когда-то давно открыл секрет трех карт сверхзагадочный Сен-Жермен. Пушкин сообщает о нем следующее:

«С нею был коротко знаком человек очень замечательный. Вы слышали о графе Сен-Жермене, о котором рассказывают так много чудесного. Вы знаете, что он выдавал себя за вечного жида, за изобретателя жизненного эликсира и философского камня, и прочая. Над ним смеялись, как над шарлатаном, а Казанова в своих Записках говорит, что он был шпион; впрочем, Сен-Жермен, несмотря на свою таинственность, имел очень почтенную наружность и был в обществе человек очень любезный. Бабушка до сих пор любит его без памяти и сердится, если говорят об нем с неуважением».

Граф Сен-Жермен в самом деле был и остается величайшей загадкой. Каждый исследователь строит по его поводу собственную версию, и это первый признак абсолютной невозможности угадать истину.

Первые упоминания о Сен-Жермене относятся к 1750 году. Это был итальянский период его жизни. Тогда он выступал под псевдонимом графа де-Монферра. Потом он живёт в Венеции под именем графа Белламаре. В городе Пизе он называет себя кавалером Шеннингом. В Милане принимает английское имя Уэльфона. В Генуе — русское имя графа Салтыкова. Некоторое время называет себя графом Царочи и Ракочи, и, наконец, в Париже, где познакомилась с ним пушкинская графиня, он стал Сен-Жерменом.

Предпоследнее его имя дало повод уже советским исследователям считать таинственную эту личность Липотом Дьердем Ракоци, сыном венгерского национального героя, поднявшего свой народ на освободительное движение против австрийского владычества. Чтобы оградить мальчика от опасного родства, отец объявил его умершим. Тайно он был переправлен во Францию, после чего и началась его невероятная жизнь. Подросши, он и начал игру в загадочность, обессмертившую его.

Здесь любопытно было бы проследить, отчего у Пушкина возникла мысль познакомить в Париже несколько взбалмошную русскую графиню именно с Сен-Жерменом, а, допустим, не с графом Калиостро, похождения которого российскому читателю были ближе, а имя известнее по той причине, что тот бывал в России и разнообразных следов своего пребывания тут оставил предостаточно.

По этой причине в более близкое нам время в русской литературе появилось несколько замечательных произведений именно о Калиостро. Среди них — драмы и повести Марины Цветаевой, Алексея Толстого и Всеволода Иванова…

Я думаю, Пушкину граф Сен-Жермен в этом случае был нужнее, поскольку слава его, скажем так, была более солидной.

Популярность Калиостро в России как-то сразу приобрела сомнительный оттенок. Русский ум тут оказался трезвее европейских. Или для Калиостро наступила полоса неудач. Трюки его скоро раскрывались. Он часто попадал в очень щекотливые положения. Дошло до того, что сама Екатерина Великая написала на него две сатирические пьесы. Не повезло ему в России. Это была единственная страна, в общественном и историческом мнении которой Калиостро остался человеком несерьёзным. Пушкин, разумеется, весьма подробно знал обо всём этом. А потому и ссылка на него не пришла ему в голову.

Еще в пользу Сен-Жермена. Он был чрезвычайно одарённым человеком во многих областях. Сочинял музыку, имел подробнейшие исторические знания, писал неплохие для своего времени стихи, обладал артистическим даром, не говоря уже о том, что был настолько выдающимся химиком, что по этой части стал придворным учёным Людовика XV.

Сен-Жермен имел очень «почтенную наружность», — утверждает старуха графиня. Видевшие таинственного графа подтверждают это.

«Сен-Жермен был мужчина среднего роста, плотный, здоровый. Он одевался черезвычайно просто, но с неподражаемым своеобразным изяществом; он обладал тайною «носить» костюм — как выражаются французы. Он вёл очень умеренную, воздержанную жизнь: ел мало, ничего не пил, принимал какие-то особые порошки или лепёшки из александрийского листа. Он уверял, что такой порядок жизни — лучшее средство для достижения долголетия. Однако же его приятель барон Глейхен, хоть и следовал его наставлениям, однако дольше семидесяти трех лет не мог прожить».

Если судить по тем книгам, которые о нём написаны, жизнь его была законченным произведением даже в мельчайших своих подробностях. Если кучера его, например, спрашивали о том, правда ли, что его господину уже четыреста лет от роду, тот, не задумавшись, мог ответить:

— Не знаю точно, но за те сто тридцать лет, которые я у него служу, граф нисколько не изменился…

…Лично меня в Пушкине больше всего поражает вот какое обстоятельство. Упорно вчитываясь в разнообразные свидетельства современников, доходишь до такой мысли, что жизнь он прожил как бы легкомысленную. В полицейских списках его фамилию находишь среди известных карточных игроков, кажется, на шестом месте. Дуэлянт