Причуды богов - Елена Арсеньева

Но вот впереди слабо забрезжило, и Юлияневольно зажмурилась, когда отворилась еще одна дверь – и в глаза ударил яркийсвет.

Они очутились в высокой, просторной залеудивительной красоты. Стены были задрапированы разноцветными тканями исверкали, словно драгоценные камни, в блеске множества свечей. Здесь как быцарил белый день! Огромная люстра в сотни свечей, спускавшаяся с потолка натолстенной цепи, была подобна солнцу и служила источником и света, и тепла.Юлии почудилось, что она оказалась в некоем баснословном тропическом лесу, авокруг нее с любопытством сгрудились его обитатели, одетые в странные, яркие наряды,говорящие звонкими, пронзительными голосами, то и дело смеющиеся, поющие,приплясывающие, звенящие браслетами и монистами… Так вот, оказывается, что залегкий перезвон доносился до нее из темноты! Это трепетало монисто на грудипривратницы, но сейчас Юлия не могла бы узнать ее среди множества смеющихся,хорошеньких, смуглых лиц, взирающих на нее и трогающих ее платье, кружева, косыс любопытством и непосредственностью малых детей. Или цыган…

Потому что это были цыгане.

Воспоминание о буйном сновидении ударило Юлиюстыдом, как хлыст, она покраснела так, что губы пересохли.

– Мне хочется пить, – прошептала она,умоляюще глядя на Ванду, и по знаку той одна из цыганок подала Юлии необычайнокрасивый, зеленый с позолотою, стеклянный сосуд, в котором прохладно плескаласьвода. В первое мгновение тинистый запах показался неприятным, но тут же Юлияузнала освежающий вкус своего ночного напитка. Она успела с удовольствиемсделать несколько глотков, прежде чем удивилась совпадению. Попыталасьотстранить бокал, но цыганка подтолкнула его под донышко, и Юлия принужденабыла сделать еще несколько глотков, а все остальное пролилось на платье, датак, что грудь и плечи промокли насквозь.

Цыганка без малейшего смущения поглядела надело своих рук и что-то проговорила на своем крикливом наречии.

– Ей очень жаль, – перевела Ванда. –Но тебе сейчас дадут переодеться, а платье тем временем высохнет.

«Жаль?! – чуть не вскрикнула Юлия. –Да ее все это очень веселит!» – но не сказала ни слова: все-таки ей предстоялоскрываться у этих людей, возможно, несколько дней, так что не стоило с нимиссориться. И она принялась покорно расстегивать платье, причем ее не оставлялоподозрение, что все это подстроено нарочно.

Ванда, погрозив пальцем, что-то сказалапо-цыгански, указывая на Юлию, и слова эти вызвали взрыв смеха среди женщин.Они закружились вокруг Юлии, отвешивая ей шутливые поклоны, и та поняла, чтоВанда просит относиться к ней почтительно, а веселых красоток это веселит ещебольше. Наконец Ванда, раздраженно топнув, вынудила их притихнуть и прощальноулыбнулась Юлии:

– Мне пора. Я еще приду к тебе. Ничего небойся! И знаешь что… Постарайся веселиться!

С этими словами она вышла, не оглядываясь, аЮлия осталась настолько озадаченной, что даже не сразу осознала: платье с нееуже сняли.

С сорочкой тоже пришлось расстаться, потомучто на Юлию напялили какую-то распашонку, едва прикрывавшую кончики грудей.Юбка тоже могла так называться лишь условно: от середины бедер до щиколоток шлипросто разрезанные цветные лоскуты, и когда цыганки увидели, что из-под нихбелеют батистовые панталоны, они подняли такой хохот, что Юлии пришлось,стыдливо отвернувшись, снять и их.

Теперь она чувствовала себя голой ипоеживалась – только от стыда, потому что свечи и горящий камин источали тепло,даже жар. Юлия не мерзла, хотя монисто – на нее со смехом надели даже монисто –в первые минуты холодило шею, так что она то и дело зябко передергивалаплечами, а монетки беспорядочно звенели. Цыганки смеялись, а потом пришла одна,постарше, остановила их жестом и принялась показывать Юлии, как надомелко-мелко трясти плечами, чтобы грудь ходуном ходила, а на ней звенели бы иперезванивали мониста. При этом на ее плече мелькала большая родинка, и эточто-то означало, но Юлия никак не могла понять, что именно. С виду все казалосьпросто, но у нее никак не получалось трясти плечами, чтобы при этом оставалисьнеподвижны талия, бедра и руки. Она вошла в азарт и пробовала снова и снова.Жарко сделалось невыносимо, но пить приходилось все тот же напиток, называемыйзула. Ей предложили вина, однако Юлия с негодованием отказалась: вот еще, нехватало только здесь опьянеть! Напиток больше не казался неприятным: он освежали успокаивал. Да и цыганок она перестала чуждаться: все они были такиехорошенькие, беззаботные, крикливые – и впрямь птички, а пели-то как!.. У нихбыли гитара и бубны, они спели для Юлии, а потом стали просить ее, но всеокончилось провалом: нет, Юлия не ломалась, она всегда любила петь и знала, чтопоет хорошо, однако почему-то сейчас никак не могла вспомнить ни одногороманса, ни одной песни – ни слов, ни мелодии! Вот глупость-то! Вообще что-тосделалось вдруг с памятью: она никак не могла припомнить, зачем оказалась вэтой комнате с низкими сводчатыми потолками, в сонмище этих веселыхчерноволосых красоток.

С каждым мгновением они казались всеочаровательнее: глаза – как огонь! Кудри – как ночь! Собственные светлые волосыпоказались ей тусклыми и бесцветными, она так и сказала новым подругам. Тогда,чтобы утешить ее, Стефания – так звали старшую цыганку – принесла в мискекакую-то пряно пахнущую черную жидкость, принялась окунать туда гребень иосторожно, окутав плечи Юлии тряпицею, чтоб не запачкать, причесала ее волосы,а потом их сушили перед камином и снова расчесывали, потом заплели в косы, далиЮлии зеркало, и та с восторгом увидела, что кудри ее теперь такие жесмоляно-черные, как у прочих цыганок. Вот только мониста нипочем не дрожали также звонко…

Она что-то поела, перекусила чуть-чуть. Естьне хотелось, только все время сохло во рту. Иногда Юлия удивлялась: пьет дапьет зулу из своей стекляницы, а в той все не убывает… но тут же и забывала освоем удивлении. Все вообще делалось какое-то недолгое, короткое… только леглина ковры, погасив свечи, – и уже пора вставать. Только зажгли свечи – этоназывалось утро, – а уже опять клонит в сон. Лица вокруг нее все времяменялись: приходила какая-то бледная, некрасивая, морщинистая Эльжбета, нототчас же уходила. Юлия ее не любила: незнакомка над ней смеялась, простопомирала со смеху! Но когда Эльжбета переодевалась в юбку из лоскутов иначинала трясти плечами, ее маленькие, острые, будто у козы, груди ходуномходили, да так, что даже старая цыганка что-то одобрительно говорила ей,указывая Юлии: а ты, мол, так не можешь! Да, не могла! И слов цыганских непонимала, так что все с нею говорили по-польски. Да какая разница?! Все равноона оказалась лучше их всех, вместе взятых, потому что Баро выбрал ее!

* * *