Причуды богов - Елена Арсеньева

– Наш с тобой Зигмунд не только подлец, но иубийца. Это сейчас он баснословно богат, а два года назад был гол как сокол… –Она истерически хохотнула. – Воистину как сокол! У него была тетка вКракове – я при ней лектрисой [59]служила, потому все знаю. Тетка своего беспутного племянника на дух непереносила и все грозила, что завещание изменит в пользу монастыря, потому чтоЗигмунд был единственный наследник. А когда она прознала, что я в тягости, тути вовсе разъярилась и велела назавтра звать нотариуса: переписывать завещание.Я успела предупредить Зигмунда… И ночью тетушка его померла. Упала с лестницывпотьмах да и сломала шею.

– Боже! Боже! – вскричала Юлия. –Зачем же она куда-то впотьмах пошла, а свечку не взяла?!

– Зачем пошла, говоришь? – недоброусмехнулась Ванда. – А я ее разбудила и сказала, что прибыл человек скакими-то срочными вестями, весь насквозь промокший да грязный (гроза в ту ночьбыла страшнейшая), стыдится, мол, идти в покои, чтобы не наследить. Тетушка-тоЗигмундова беспорядка не терпела: чуть заметит соринку на полу – сразугорничную в рогатки [60]! Ну и пошла она, неполенилась… А около лестницы ее караулил Зигмунд: он и свечу задул, и шеюстарухе скрутил, а затем толкнул ее по ступенькам – вот и все дело.

– А… тот, который со срочным посланиемявился, – наивно спросила Юлия, – он что же, не видел ничего?

Ванда посмотрела на нее недоумевающе, а потомтонкие губы ее ощерились в ухмылке:

– Да ты что, вовсе ничего не понимаешь?! Небыло никакого посланника! Я сказала то, что мне Зигмунд велел. Я в его рукахбыла мягкой глиною! Ну а потом… когда сыночек наш родился мертвым и захотел онбросить меня, я сдуру возьми ему и пригрози: выдам, мол, отчего ты разбогател водночасье! Он меня и швырнул Аскеназе, а тот по указке Зигмунда и поет, ипляшет, ест из его рук! Вот и смекни: если я убежала из Театра, Зигмунд менянепременно отыскать должен. Платья, деньги – это так, задобрить, в глаза пыльпустить. На самом же деле только настигнет он меня – сразу рот навеки заткнет,не помилует!

Ванда глубоко вздохнула, огляделась и, не давЮлии времени освоиться с этим новым потрясением, сказала голосом такимбудничным и усталым, словно он принадлежал совершенно другому человеку:

– А вот и Бэз, имение Чарторыйских. Приехали.Здесь передохнем.

«Бэз» по-польски – «сирень», и никакое другоеназвание не подошло бы имению более, чем это: за коваными прутьями ограды,возвышаясь и нависая над ними, загораживая двор так, что не виднелось ни малогопросвета даже сейчас, когда ветки были голыми, стеною стояли кусты сирени, и ихпрямые светлые ветки с затаившимися почками согрели своим видом сердце Юлии,ибо они были исполнены тайной надежды… В них таилось нетерпеливое ожиданиевесны, и можно было только позавидовать тем, кто увидит Бэз в пору егоцветения. Юлия и завидовала, пока они ехали вдоль ограды, а потом повернули заугол, к дому привратника, – и Ванда вдруг резко осадила коня, как будтоувидела нечто ужасное, начала поворачивать, да послышался грозный окрик:

– Стоять! – и человек в мундире, спистолетом в одной руке и с саблею в другой выбежал из ворот.

Юлия замешкалась и испуганно уставилась нанего. Что-то было знакомое, но совсем не страшное в чертах его сердитонахмуренного лица. И только тут она сообразила, что он выкрикнул именно:«Стоять!», а не «Стаць!», как сказал бы поляк. Он кричал по-русски, и лицо егобыло по-русски круглым, голубоглазым, румяным, а вовсе не сухощаво-бледным, каку поляков. Конечно, Юлия видела этого кавалериста впервые в жизни – она простоузнала русским сердцем русского человека. И с неразборчивым, восторженнымвоплем она обрушилась с коня на ошеломленного малого, так что оба едва на ногахустояли, и расцеловала его в обе щеки, плача от радости:

– Наши! Наконец-то!

Подъехала Ванда и тоже спешилась, имея видвесьма сконфуженный: она не ожидала увидеть здесь военных и так привыклатаиться, что даже не успела заметить русский мундир, повинуясь одной привычке –бежать.

– Теперь больше не придется бежать! –снисходительно объявила ей Юлия, донельзя довольная тем, что настал ее чередоказывать Ванде свое покровительство.

Какая удача, какая необыкновенная удача, что втом слоеном пироге, каким стала теперь Польша, они наконец набрели на своих! Ейчудилось, что отныне и расстояния сокращены, что само присутствие русских какбы само собою перенесет ее в Россию, поможет отыскать родных. Она дажеогляделась нетерпеливо, почти не сомневаясь, что здесь же окажется и отец, иничуть не была изумлена, когда вдруг увидела Васеньку Пустобоярова, молодогопоручика, со всех ног спешившего к ней с изумленными восклицаниями:

– Юлия Никитична! Да Господи ж! ЮлияНикитична! Живы ли вы?!

Набежал, схватил за руки, едва не приплясывая:

– Юлия Никитична! Вот счастье! Ну,благодарение Господу! Сейчас эстафету господину Аргамакову… Сейчас…

При упоминании об отце у Юлии ослабли колени.

– Он жив?! Где он?

– Воюет, где же ему быть? На днях отличился вделе под Гроховом, генерал Дибич благодарил его публично. О, мы крепко подралиполячишек! – Васенька так и закатился, восторженно потрясаякулаком. – Генерал Хлопицкий был ранен, и это имело для мятежников самыенеблагоприятные последствия: все пришло в расстройство, общее управлениеисчезло! Радзивилл, говорят, совершенно растерялся, шептал про себя молитвы, навопросы отвечал текстами из Священного Писания. Все у них перессорились… – Тутон заметил умоляющее выражение глаз Юлии и спохватился, о чем шла речь: – Ахда, князь! Где сейчас его полк, сказать не могу, сам не знаю, но завтра пошлюнарочного в ставку с вестью о вас. Сам граф Дибич-Забалканский встревожен вашеюсудьбой. Глазам не верю, что вижу вас живою! – вскричал он с радостным,детским выражением зеркальных, огромных, карих глаз, успевая враз и ручки Юлиицеловать, и восхищенно ее озирать, и предаваться счастливым воспоминаниям: – Апомните, Юлия Никитична, как минувшей зимою, на Рождество, мы в сочельник у васв имении сказки слушали? Сидели у наших ног на скамеечке люди ваши дворовые,Володька и Сонька, и поочередно рассказывали?

Юлия сжала его руки и поглядела с такойнежностью, что у Васеньки Пустобоярова, самого безнадежного соискателя рукиэтой привередливой красавицы, Юлии Аргамаковой, сердце забилось где-то в горлеи голос сделался деревянным, как прежде в ее присутствии: