Удивительные истории о любви - Андрей Гуртовенко

город со стороны Красных казарм, а бийцы – со стороны Мотовилихи. Около пяти утра мы должны были взять вокзал Пермь Первую и артиллерийские склады. Нам надо было взять их и продержаться два-три часа.

10

К концу дня 24 декабря город был наш. Красные удерживали только Пермь Вторую. Около шести вечера я разыскал Валюженича. Он корректировал огонь орудий по вокзалу. Уже ночью я пришел домой. Мама, увидев меня, заплакала. Я не решился сказать, что два месяца был рядом.

– А ведь твоя Никитина служила в советском учреждении, – язвительно сказала она.

– И что это означает, надо же было как-то жить, – разозлился я.

На следующий день я зашел к Тане.

– Спасибо, – сказал я.

Она лишь покачала головой.

– Завтра в Благородном собрании дают вечер, пойдем, – предложил я.

– Нет, Женя. Я не могу. Ты разве не знаешь. Мало того, что я была совслужащей. Мой отец эвакуировался вместе с большевиками.

– Вернее, убежал, – зло уточнил я. Мне почему- то в тот момент захотелось быть к ней жестоким.

– Он вернется. – Она в первый раз за весь разговор посмотрела мне в глаза. – Он вернется, – упрямо повторила она. – А вас я попрошу больше ко мне не ходить.

Меня произвели в штабс-капитаны, но радости от этого не было.

Был ли я когда-нибудь счастлив? Был. Тогда, в первый день в Сполето. В Театральном саду. И в Москве, в купе поезда. Да и сейчас мне часто видится: что-то неощутимое и беспредельно прекрасное внезапно приходит…

Как-то в конце января я встретил Клерже. Он долго разминал папиросу, смотрел на меня, а потом сказал:

– Евгений Николаевич, мой вам совет: воздержитесь от общения с мадемуазель Никитиной.

Я изумленно взглянул на него, он, кажется, был доволен произведенным эффектом. Я едва сдержался, чтоб не нахамить ему.

– Господин полковник, я в ваших советах не нуждаюсь, – ответил я сухо и ушел.

Тем не менее с Таней я до эвакуации Перми так и не виделся. Мой полк действовал под Балезино. В апреле мы с боями взяли Глазов. Казалось, еще чуть-чуть, и большевики покатятся за Вятку. Но поражения Западной армии на юге, под Бугурусланом, и потеря Уфы заставили отступать и нас. В июне в Перми оставаться было уже нельзя – город брали в полукольцо. Я уговорил маму эвакуироваться на восток.

– А ты думал, что я останусь здесь? Нет уж. Большевиков я больше видеть не могу, – сказала мне она.

С огромным трудом я посадил ее на поезд.

Сразу с вокзала я поспешил к Тане. Бросив вещмешок у двери, я прошел в комнату. Она стояла спиной к окну, как будто ждала меня.

– Собирайся, Таня, – начал я. – Я за тобой.

– Я никуда не поеду, – тихо, но твердо ответила она. – Что ты хочешь? Чтобы я бросила все – мой дом, мой родной город, могилу матери? Это, наверное, только ты так можешь.

Она выбежала из комнаты. Я стоял и смотрел в окно. Она вернулась с каким-то странным выражением лица. Я обернулся. Мы смотрели друг на друга. Она словно собиралась с силами, пытаясь что-то сказать, но не находя слов. Наконец она решилась. Отведя взгляд в сторону, она сказала:

– Я вас не люблю. Я это уже давно поняла. А сейчас я поняла, что вас ненавижу.

Я нащупал в кармане холодную сталь револьвера. Секунд десять я стоял молча. Затем, ничего не сказав ей, вышел из комнаты.

11

Вместе с полком я отступал из Перми. Я сидел на подводе и смотрел на раскисшую грязь дороги.

Абсолютная красота – это Таня… и Италия, Италия… и Таня. Можно ли не любить абсолютную красоту?

Через два часа, после того как я покинул Пермь, я полез в вещмешок за флягой с остатками водки. Я полез в вещмешок и обнаружил там… Нет, это даже нельзя было назвать письмом. Я сначала даже не понял, что это за клочок бумаги. Я лишь почувствовал запах ее духов, развернув листок, я увидел…

Родной, любимый, единственный, я не знаю, как скажу тебе эту гадость. Если ты читаешь это письмо, значит, я тебе это сказала и ты в безопасности. Я люблю тебя и всегда любила. Я не могу уехать с тобой… Прости меня.

12

В июле началась подготовка к Челябинской операции. Как я понимал замысел командования, план был таков: мы оставляли город, при этом южнее и севернее начинали наступление группы генералов Сахарова и Касьмина. Красные, войдя в город, должны были оказаться в кольце.

Ранним утром я с командой разведчиков с севера входил в город. Первые розовые всполохи зари заиграли на крышах. Было совершенно тихо. Мы шли редкой цепью, внимательно осматривая спящие окна. Выйдя на площадь, я скомандовал:

– Идти вдоль стен, на открытое пространство не выходить!

Мы стали сворачивать в прилегающий квартал, когда в спину нам ударил пулемет. Били отовсюду. С чердаков, из-за заборов, из небольшой рощи на пустыре.

Резкая боль в груди…

Я открыл глаза. Тонкая струйка крови текла по булыжнику. Послышались голоса. Несколько десятков человек, по виду рабочие, оживленно переговариваясь между собой, бродили по площади, добивая раненых. Ну вот и все… В этот миг я вспомнил, как в феврале, в Соликамске, на моих глазах батальон сибирской бригады согнал на площади пленных большевиков и начал расстреливать их из пулеметов. Перевернувшись лицом к брусчатке, я ждал удара штыком…

13

На сбитой соломе, едва прикрытой грязно-желтой простыней, Ивецкий лежал на земляном полу пакгауза. Доктор и несколько медсестер разрывались между ранеными. Сквозь щели между бревен был виден краешек стального предосеннего уральского неба. Шел мелкий моросящий дождь. Он то и дело проваливался в забытье, просыпаясь лишь от озноба. Если бы он мог ходить, он увидел бы, что весь полевой госпиталь представлял собой несколько таких же пакгаузов. Между ними то здесь, то там текла зеленая жижа от справления естественных надобностей. Медсестра опять подошла к нему.

– Господин капитан… Ну что же вы? У вас такая грустная улыбка. Милый мой, потерпите еще чуть- чуть. Все будет хорошо. Нас, кажется, переводят в Омск.

В Омске они пробыли всего две недели. В сентябре неизбежность сдачи города стала очевидной. Началась эвакуация правительственных учреждений. Госпиталь погрузили на санитарную летучку и отправили на восток.

Ивецкий вслушивался в мерный стук колес. Так бы ехать всю жизнь… Он вспомнил купе вагона на Николаевском вокзале. Вспомнил и представил ее сейчас. Одинокая, в холодном доме. Замерзшие цветы на окне.

– Через два часа Тайшет! Скоро будем в Иркутске! –