Удивительные истории о любви - Андрей Гуртовенко

то же время требующих внимания и удовлетворения их любопытства. Как можно жить так тихо, спокойно, бесцельно, как жили здесь, я понять не мог. Томики романской словесности пылились на подоконнике.

Чтобы внести хоть какое-то разнообразие, в августе мы сняли дачу за Камой, в Курье. Все время мама проводила там. А я приезжал туда на пароходике в свободное от службы время. Был тихий субботний вечер. Мама подрезала ветви разросшихся яблонь. Я красил скамью в саду.

– Ольга Федоровна, добрый вечер! – раздался приятный мужской голос.

Мама подошла к калитке. Я поднял голову. За палисадником, отделявшим сад от улицы, стоял пожилой мужчина с гладко выбритым, не по моде, лицом. С ним была девушка лет двадцати. Среднего роста, стройная, со светлыми волосами, она с любопытством рассматривала дом и деревья.

– Кто это был? – спросил я, когда мама вернулась в сад.

– Александр Петрович Никитин и его дочь Таня. Он был сослуживцем твоего отца на заводе.

– Почему ты не пригласила их зайти?

Мама укоризненно взглянула на меня:

– Ты же знаешь, как мне тяжело, когда все… она не договорила, отвернулась и махнула рукой.

5

Это была наша первая встреча с Таней. Я не знаю, видела ли она меня. Про себя я отметил, что она очень миловидная. И даже подумал, что она мне, пожалуй, понравилась. До этого я считал, что мне нравятся исключительно женщины романского типа, проще говоря – итальянки, такие, каких я видел в Сполето… Джемма… Тонкий нос с горбинкой и черные глаза. Веселая и вспыльчивая.

Я солгу, если скажу, что после этого думал о Тане. Я вспомнил ее, только когда столкнулся с ней лицом к лицу в книжном магазине Поклевских. Она выбирала какие-то нотные альбомы. Я подошел и представился. Кажется, она меня не узнала и была сильно удивлена. Через месяц я снова встретил ее и пригласил в театр. Я хорошо помню – было 29 октября. Я украдкой взглянул на нее. Она смотрела на сцену и улыбалась. После оперы мы гуляли по театральному саду. Шел первый снег той осени. Я стоял у нее за спиной, глядел на тот же снег, что и она, и поэтому был счастлив.

– Мне очень понравилось, спасибо за вечер, – сказала она на прощание.

И ничего вроде не изменилось: та же служба, та же скука. Но только спустя несколько дней я постепенно, как-то исподволь, понял, почувствовал, что эта девушка нужна мне.

Таня… Серые грустные глаза. Мне все время кажется, что она вот-вот заплачет. А может быть, я просто хочу, чтобы она заплакала. Чтобы казаться сильным. Чтобы прижать ее к своим плечам, гладить и целовать ее мягкие светлые волосы.

Я вижу, как розовеют ее щеки, она никогда не смотрит на меня, она смотрит в сторону. Что это значит? Я не знаю и не хочу знать.

Она смеется редко и совершенно по-детски, чуть изумленно приоткрыв рот и расширив глаза.

У нее крошечные уши и детские руки. Наверное, она хорошо играет на фортепиано. А я ведь никогда не слышал.

Кажется, ее мать из семьи ссыльных поляков. Ну и что? Я ведь сам на четверть поляк.

Я вижу, как она смущается меня. Когда это происходит, она начинает говорить больше, чем обычно, старается казаться естественной и веселой. Почему она боится меня? Неужели она считает меня высокомерным? Я был высокомерным для университетских друзей, сейчас на меня часто обижаются сослуживцы.

Месяц я не видел ее. Я не знал, хочу ли я встречи с ней. Я совершенно измучился. Постоянное ощущение неизвестности и страх правды доводил меня до сумасшествия.

Первого декабря я написал заявление в московскую школу прапорщиков.

– Я не могу ничего сказать тебе, – торопливо говорила Таня на вокзале. – Возвращайся.

– А я и ничего не спрашиваю, – попытался улыбнуться я. Она неловко поцеловала меня и ушла.

6

«В Московскую школу прапорщиков, Ивецкому Евгению Николаевичу

Евгений Николаевич,

Извините, что обращаюсь на Вы. Я ведь не видела Вас уже несколько месяцев. Не знаю, захотите ли Вы встретиться, но не могу не сообщить, что буду в Москве. Жду Вас на Николаевском вокзале 27 марта в 18–00. Поезд № 15.

Татьяна Никитина, 3 марта 1915 года»

Я вбежал на перрон, вглядываясь в мелькающие фигуры. Она спала, неудобно облокотившись одной рукой на стоявший в углу купе саквояж. Она спала, а я сидел рядом и смотрел на нее, не смея пошевелиться. Я смотрел на нее и понял, что уже видел ее раньше. Раньше, не в Перми, а тогда, в Сполето, – принцессу из итальянской песни на мосту через речку.

Я получил назначение в 194-й Троице-Сергиевский полк и уехал в Курляндию.

В полку я и встретил известие о февральской революции. Началась «демократия». Стали создаваться солдатские комитеты. В апреле 1917 года нас заставили принять присягу на верность Временному Правительству. В августе развал армии стал очевиден. Фронт откатывался почти без боев.

«Пермь, до востребования, Ивецкой Ольге Федоровне

Мама, как я рад, что наконец-то у меня выдалось время написать тебе. Поздравляю с прошедшим днем рождения! Как ты, моя родная? Напиши, пожалуйста, поподробнее. У меня все отлично. Снабжение регулярное. Две недели назад меня произвели в поручики и дали командование ротой. В блиндаже я живу с капитаном Боженко, он наш, пермский. Георгиевский кавалер и прекрасный человек. Прошу тебя, не верь тому, что пишут в газетах. Конечно, мы отступаем, но это будет продолжаться недолго. В сентябре обещают пополнение. Мама, прошу тебя, передай мое письмо Тане Никитиной. Высылаю его этим же пакетом, так больше надежды, что дойдет. Целую тебя, твой любящий сын

Евгений Ивецкий, 10 августа 1917 года»

В октябре все закончилось. Власть взяли большевики. Один за другим офицеры покидали полк. Уехал и я. В декабре 1917 года я вернулся в родной город.

7

Мы шли по уже вечернему городу. На скользком тротуаре Таня, еще более серьезная, чем обычно, взяла меня под руку. Выйдя на Кунгурскую, миновали кровавую, в лучах заходящего солнца, часовню Стефана Великопермского. Ее лицо оставалось печальным. Ей идет черный цвет, подумал я. Пройдя мимо кафедрального собора, мы оказались в темноте монастырского сада, внизу плескалась Кама, последний пароход плыл с того берега. Я взял ее за плечи.

– Нет, Женя, нет, – тихо сказала она.

Мы виделись редко. И каждый из нас чувствовал какое-то напряжение. Словно какая-то недосказанность.

Летом 1918 года под Пермью горели леса. В воздухе пахло дымом. И тревогой. Дом