Дорога соли - Джейн Джонсон

— Теперь вы дипломированная учительница, он зарабатывает достаточно, разъезжает в навороченном автомобиле. Когда же свадьба?

Хабиба крепко сжала губы, словно сдерживала просившийся с языка грубый ответ, и резким движением пустила струю булькающей золотистой жидкости в красивый стакан.

— А кто вы такая, чтобы судить нас? Не все и не всегда решают деньги, — зло сказала она. — К Таибу я не предъявляю никаких прав, не считая тех, что требуют наши родственные узы. Можете спать с ним сколько угодно, если хотите.

В общем-то, глагол «спать» — эвфемизм. Хабиба сказала иначе. Она употребила французское слово «baiser»,[53]которое прозвучало для меня как пощечина. Я вздрогнула и увидела в ее глазах торжествующий огонек. Хабиба повернулась, подхватила поднос и зашагала в гостиную, где женщины, похожие на печальных ворон, ожидали, когда им принесут угощение. Мне пришлось ковылять вслед за ней. Я была смущена, потрясена, ошеломлена и, надо сказать, изрядно сердита.

Мне очень хотелось схватить ее за плечо и развернуть кругом, чтобы этот смертельно сладкий чай разлетелся во все стороны, потребовать от нее прямого ответа, что она хочет сказать этим своим словечком. Но, конечно, ничего такого я не сделала, кротко присела на краешек диванчика, стала прихлебывать этот отвратительный чай и старалась не встречаться с ней взглядом, не говоря уже о том, чтобы вступать с ней в беседы, да и вообще ни с кем. Впрочем, и необходимости в этом не было. Все присутствующие одновременно тараторили на своем жутком языке, не обращая на меня внимания, но время от времени я чувствовала на себе невидимый пристальный взгляд умирающей женщины, странно настойчивый, немигающий и бередящий душу. Я вздохнула с облегчением только через несколько невыносимо долгих часов, когда мы наконец-то уехали.

— Кажется, вам было там не очень уютно, — сказал мне Таиб в машине.

— Просто задумалась, — пожала я плечами.

— Да, я вас понимаю. Мне тоже есть о чем подумать. — Он кивнул, но так и не сказал, о чем именно.

Мой первоначальный гнев давно утих, но враждебная вспышка Хабибы потрясла меня до основания. Да бог с ней, просто ревнивая женщина, которая видит во мне угрозу своему счастью. Что бы она там ни говорила, но интересно, они с Таибом все еще официально помолвлены или нет. Теплое чувство друг к другу, проявленное в моем присутствии, казалось искренним, но мне было трудно судить, настолько ли оно глубоко, как это демонстрировала их встреча, сопровождаемая поцелуями. Не усмотрела ли Хабиба в его отношении ко мне чего-то такого, не существующего на самом деле? Может быть, ее враждебность ко мне порождена ощущением, что она его потеряла, он пожертвовал ею ради Франции и женщин чужой страны? Учитывая тот факт, что она похоронила себя в этой Богом забытой пыльной деревеньке, в мрачном доме, занятом старухами со сверкающими бусинками глаз и умирающей гостьей, я хорошо понимала разочарование Хабибы. Всякая на ее месте позавидовала бы современной европейской женщине, которая, пританцовывая — пардон, прихрамывая, — опирается на руку мужчины, за которого ты собиралась выйти замуж. Эта бесстыдница ходит с непокрытой головой, дорогущими часами на загорелой руке и модной сумкой на плече. Она может, если, конечно, захочет, в любую минуту отобрать у нее Таиба, не привыкла отказывать себе в удовольствиях, не заботится о мнении окружающих и не думает о нежелательных последствиях своего поведения. Сегодня такая персона здесь, а завтра ее нет. Но одна мысль не давала мне покоя. Я считала, что это была не одна только ревность, чувствовала это в том странном тоне ее голоса, с которым она обрушилась на меня. В нем звучало глубоко засевшее высокомерное презрение. Хабиба увидела во мне нечто такое, что вызвало у нее жуткое отвращение. Я полагала, что, несмотря на все мои западные ухватки и непокрытую голову, вела себя вполне учтиво и почтительно. Да, я не умела говорить на ее языке. Часто бывает так, что иностранца считают невеждой, если он тебя не понимает и не может с тобой общаться. Но тут было что-то еще, не просто холодность, но язвительная резкость. В отношении к моей особе проглядывало осуждение, словно она видела во мне человека, который двинулся по кривой дорожке, в моральном смысле сошел с истинного пути и провалился в болото.

Я хорошо это понимала, сама привыкла, что ко мне относились с определенной долей уважения. Я жила в мире, где меня рассматривали под углом зрения моего социального положения и места в профессиональной иерархии. На работе меня характеризовала руководящая должность в компании, власть, которой я обладала, высокое положение клиентов, с которыми имела дело, и немалое жалованье. Даже вне работы, на улицах столицы я привыкла к тому, что окружающие догадывались о моем положении по внешнему виду — ухоженной прическе, маникюру, дорогой одежде, неброским, но очень качественным аксессуарам, по моим манерам и умению держаться. Чувство собственного достоинства мне придавали даже эти, в сущности, пустые атрибуты. Но кто на самом деле эта Изабель Треслов-Фосетт сама по себе? Действительно, что я за птица? При внимательном рассмотрении величественная и стройная система, в рамках которой я считалась во всех отношениях успешной женщиной, оказывалась довольно хрупкой. Я чувствовала в ней нечто иллюзорное, словно смотрела сон о себе самой. Деньги, конечно, хорошее дело, но сами по себе они ничего не значат, являют собой сделку с будущим, а какое оно у меня? Семьи нет, друзей тоже мало, ни веры в Бога или богов, ни убеждений, которые выходили бы за пределы моего опыта. Теперь мне стало ясно, что всю свою жизнь я прожила, затворившись от внешнего мира в своей раковине, старалась не замечать сложные или непонятные его элементы, чтобы они не навредили мне, обнесла себя крепкой стеной финансовой независимости и работы, не требующей эмоционального участия. На то, что я с таким тщанием выстроила вокруг себя крепость, были свои причины. Я хорошо это понимала. Выбранная мною стратегия помогла мне продвинуться в жизни и без особых потерь занять приличное положение в обществе. Но Хабиба потрясла фундамент этой крепости и основы стратегии.

А тут еще эта старуха, которая медленно угасала на полу ее гостиной. Меня глубоко тронуло, с каким смирением Лаллава принимала свой жребий, с какой теплотой пожимала руки своих гостей. С ее доброго, кроткого, измученного заботами лица не сходила улыбка, пусть и слегка перекошенная. Я вспоминала, как ее лицо часто поворачивалось ко мне. Каждый раз в течение этих долгих и тягостных часов, проведенных в маленькой комнатке, она безошибочно узнавала меня. Ей словно хотелось узнать, что у меня на душе, что я за человек, и даже, может быть, понять, в чем заключается мое достоинство. Что должна чувствовать она, вырванная с корнем из почвы родной пустыни и пересаженная в такое гиблое место, как Тиуада? Эта женщина страстно желала еще раз увидеть перед смертью суровую красоту пустыни, успокоить душу ее бескрайними просторами и бесконечными дюнами, которые она помнила в лучшие свои годы. Вместо этого ей приходилось неподвижно лежать в четырех мрачных стенах под неусыпным надзором этих старых ворон во главе с языкатой Хабибой, видеть, как чувства одно за другим покидают тело…