И оживут слова - Наталья Способина

рассказывал, что «сын князя во сырой земле, да жив пока». От тех слов Любиму даже грудь сдавило. Примерещилось, что зарыли его кровинушку живьем, что земля на грудь давит да ручкам пошевелиться не дает. Не мог он слушать бред старца. Еле держался, чтобы не схватить того за плечи да не вытрясти из него всю душу. Но не успел – случилось страшное. Помощница Смерти постучалась в ворота княжеского терема. В ее руках был небольшой сверток. Любим велел впустить ее.

Старуха шла неспешно, точно глумилась над княжеской бедой, точно невдомек ей было, что вестей о сыне Любим ждет как глоток воздуха. Во дворе наступила тишина. Замолчал старый хванец, стихли причитания няньки Миролюба, невесть как оказавшейся среди воинов. В этой немой тишине слова Помощницы Смерти казались дикими, их не хотелось слышать. Старуха сказала, что нашла сверток на пороге своего дома. В сверток она не заглядывала, но знает, что там. «Увидела», – коротко пояснила она. Рука Любима не дрогнула, принимая сверток. И голос не дрогнул, когда он спросил, что еще может рассказать женщина. В ответ услышал то, что и ожидал: «Мы не с людьми. Мы не можем объяснить то, что видим. Я не знаю, где твой сын, князь, знаю только, что он жив».

А в свертке оказалась детская кисть, и заледеневший Любим почему-то подумал, что левая – это ведь ничего: получится еще из Миролюба воин. И не из таких получались. А потом осознал, что все это – правда, и был бы рад окунуться в спасительную черноту, когда не знал и не ведал, что творил, только разум был ясным. Словно боги снова над ним смеялись.

Еще в свертке оказалась карта: истрепанный лист пергамента, на котором была обозначена пограничная часть княжеских земель. В том месте, где Стремна впадала в море, был нарисован неведомый Любиму знак, а над ним на правильном словенском написано: «Через два дня мы пройдем по Стремне. Мы не должны видеть ни одного твоего воина. На третий день ты получишь сына».

Теперь Любим ясно осознал, что боги насмехались. Сын – или десятки сожженных и разграбленных деревень… Сын – или сотни безымянных людей…

Краем глаза он увидел, как свирский воевода дернулся. Видно, тоже прочел.

Любим обратился к Помощнице Смерти, раз за разом заставляя старуху рассказывать о том, что она видела, понимая при этом, что все это бесполезно, что он не может отдать земли своих отцов… и сына тоже не может отдать. Будь прокляты эти квары! И Свирь с ее воеводой!

Любим даже не заметил, что Всеслав исчез со двора. Той же ночью исчезли все его воины. Впрочем, тех воинов и было-то всего две дюжины. Любим уже готов был поутру отправляться за ними в погоню – мнилось ему, что свирский воевода так отомстил за обиду: отнял единственного сына. Но слуги сказали, что воеводин сын остался в княжеском тереме с одним из свирских воинов. И Любим передумал снаряжать погоню. Для него начался еще один долгий день поисков.

Вечером вернулся свирский отряд, сократившийся на треть, и на руках вошедшего во двор воеводы забылся в беспамятстве Миролюб. Князь едва помнил, как прижимал к себе сына, как звал лекаря да не хотел отдавать ребенка даже рыдающей Милонеге. Проклинал богов за сверток, что принесла Помощница Смерти, и благодарил за то, что все же вернули сына.

Лекарь уложил ребенка тут же, на плащ, постеленный воеводой Свири. Любим заметил, что Всеслав бережет правый бок.

– Как нашел? – хрипло выдавил Любим.

– Хванец сказал: «Жив, но под землей. Чужой ведун зовет его в чужой обряд». Обряд – это квары. А квары всегда у воды. Мы у реки искали.

– Мы эту реку едва вспять не повернули, – зло выдавил князь. – Не было его там!

– У самой реки не было. Но в лесу землянка была, – не отрывая глаз от ребенка, ответил Всеслав. – Один из молодых псов от дома за нами увязался, да по дороге отстал. Думали, назад в Свирь вернулся, а он сегодня нас догнал. Его, видно, волки потрепали. Златка твоя рубашонку братову дала, вот пес мальчонку в землянке и нашел.

Князь смотрел на Всеслава и еле сдерживал ярость. На себя – за то, что не стал вслушиваться в бред хванца, на проклятого хванца – что не мог сказать раньше, до того, как покалечили Миролюба, на воеводу – за то, что он успел, смог, в то время как сам Любим так и не сумел найти сына… да еще на то, что так и не взял себе Любим лобастого свирского щенка. Резко отвернувшись, он увидел, как Милонега гладит сына по голове – точно так же, как когда-то Добронега гладила Радима целую жизнь назад. А потом мальчик пошевелился и со стоном повернул голову. Унизанные перстнями пальцы Милонеги запутались в седых прядях. Милонега согнулась, будто ее ударили, и беззвучно зарыдала, а позади них вдруг послышался жалобный вой. Любим обернулся на звук. На руках одного из воинов скулила крупная собака с перевязанными шеей и боком. То ли о себе она жалела, то ли о мальчонке. Милонега распрямилась и посмотрела на воина с собакой. Тот смутился и отступил за спины товарищей, словно боясь, что пса сейчас выкинут со двора.

– Кликните Надина. Пусть он пса посмотрит, – неестественно спокойно произнесла Милонега, а потом, не удержавшись, всхлипнула в голос и ухватилась за запястье мужа: – Пусть Всеслав просит все что захочет! Мы у него в долгу неоплатном!

И сжала так, что у Любима рука занемела. Князь медленно повернулся к Всеславу и, едва взглянув в его глаза, сразу понял, что тот попросит.

На следующий день лекарь сказал, что Миролюб оправится, не просто, не скоро, но оправится, и Любим смог наконец отойти от постели сына. Милонега же так и поселилась в детской на долгие месяцы.

Свирцы собирались уезжать. Любим вышел во двор и долго смотрел на то, как два воина пытаются придумать, как устроить на седле собаку, чтобы та перенесла дорогу.

– Телегу возьмите, – сказал он наконец. – Медленней, зато пес ваш цел будет.

Воин помоложе засиял улыбкой и бросился вслед за Надином, князевым псарем, который, заслышав слова князя, уже спешил через двор. А сам Любим все ждал, чем же попросит отплатить воевода.

Воевода появился во дворе один; видно, сын его еще был на женской половине – прощался со Златой. Любим смотрел на то, как идет в его сторону Всеслав, и снова злость поднималась в груди. Злость на себя, на воеводу, на богов.

– Князь, хванец исчез! – откуда-то сбоку вынырнул перепуганный дружинник. Любим все-таки приказал заковать старика в железо, чтобы потом решить, что с ним делать.

– Как исчез?! – громыхнул князь.

И, распекая бледнеющего на глазах воина, князь уже понимал, как удалось исчезнуть хванцу. Он мог наказать охрану, мог хоть до смерти запороть половину челяди, виновного все равно не покарает. Потому что виновный даже не замедлил шага, направляясь к Любиму через двор, и глазам было больно от парадного алого плаща. Двор заполнился взбудораженными людьми. Кто-то шептал про исчезнувшего хванца, где-то скулила раненая свирская собака, а Всеслав остановился напротив Любима, и у него хватило наглости громко произнести:

– Дозволь просить, князь.

И Любиму ничего не оставалось, как кивнуть, сжав зубы.

– Освободи Свирь от княжеского права. Пусть твоя охрана прекратит брать то, что ей глянется. А ты уж ей пример покажи.

Любим не помнил, как в его руках оказалась плетка. Осознал, что сжимает упругую рукоять, только когда хлыст рассек воздух и прочертил полосу по лицу воеводы Всеслава. Тот словно чуял – прикрыл глаза ладонью. Мог бы и плеть перехватить, но не стал. И Любим кожей почувствовал, что весь двор смотрит на него, что сейчас каждый видит, как он отблагодарил спасителя своего сына. И не объяснишь им ничего. Впрочем, он князь. Он не должен объяснять.

– Так что, князь? – утерев кровь с лица, спокойно переспросил