И оживут слова - Наталья Способина

а еще и воина к нему. Долго Любим у загородки с ощенившейся сукой стоял, глядя на то, как та скалит на чужака белые клыки. Все никак отойти не мог, словно оттягивал тот момент, что всю жизнь перевернет. Да ведь сколько от судьбы ни бегай, все одно – чему быть, того не миновать.

А Любим пытался судьбу переиграть, перехитрить. С той поры, как отца вражеской стрелой среди бела дня с коня свалили, Любим окружил себя охраной так, что не подступишься. Спокойно ему было, когда рядом дюжина воинов из личной дружины, хоть и видел, что не радует то Всеслава. Впрочем, дело было не в свирском воеводе – личную охрану Любим теперь от себя нигде не отпускал. Хоть знал, что молодцы у него были сорвиголовами и не всегда вели себя мирно. Негласно пользовались правом княжеским: любую девку брать, что понравится. Из простых, конечно. Да уж тут тоже, как посмотреть. Кто из простых и рад был девку свою воину подсунуть. Они же, бывало, и женились потом, лишний рот из семьи забирали. Правда, чаще ту девку после бросали, да в семье спустя положенный срок еще один рот прибывал. Потому и роптал люд. Но Любим тот ропот не слушал и молодцев своих в обиду не давал. И не потому, что боялся он без них шагу ступить, просто не о себе ему теперь думать надо было – о земле своей. Было их у отца трое сыновей. Да старший еще в малолетстве умер, а младшего, любимца общего, в первом же бою кварская стрела к ногам Любима бросила. Как он тогда умом не тронулся – до сих пор не знал.

Вот и был Любим после смерти отца один за всю свою землю в ответе, вот и старался от случайных стрел за заслоном воинов укрыться. Хотя бы до поры, пока Миролюб не подрастет. А до этого ждать ох как долго: мал еще мальчонка. И такой же он солнечный да развеселый, как брат меньшой был. Оттого-то Любиму порой и страшно становилось, оттого-то и хотелось судьбу переиграть да побольше времени Миролюбу выгадать, чтобы успел и вырасти, и полюбиться, и научиться чему, а не как малой…

Любим видел, что мамки свирские девок попрятали, точно и нет тех в городе. Только он со своими молодцами еще и треть города не посмотрит, как девки-то задними дворами да огородами сбегут. Запретное-то – оно слаще. А родительский ропот?.. Ну, так это испокон веков было. Любим и сам порой княжеским правом пользовался. Правда, редко так выпадало, чтобы там, где он бывал, находилась девка краше его Милонеги. Уж даже челядь судачила: мол, княжич молодой будто присох к жене. Даже отец, пока жив был, головой качал. Да не присыхал Любим к Милонеге. Просто все равно ему было. Не ведал он отродясь, что за невидаль – любовь эта. Как знал с детства, что у него нареченная есть, так и забыл о том думать. Раз есть, то уже есть. Зачем еще искать-то? К тому же по душе пришлась Милонега. Не было всех тех выдумок, про какие гусляры поют, просто ладили они добром.

И думал Любим в тот день все о неважном. Даже не про кваров, не про подати. Сначала все про щенков тех свирских да про оскаленную суку, а после почему-то про брата убитого.

А потом… Брат-то меньшой, несмотря на жизнь короткую, влюбиться успел. Да не полюбиться с девкой какой, а, как сам говорил, «взаправду». Любим над ним до слез хохотал, пока тот в тайне своей признавался, все на дверь косясь, как бы отец не прознал. Куда там на всю жизнь влюбиться-то ему было в четырнадцать весен? Но ведь не обманулся постреленок. Так и вышло, что на всю жизнь. Через три седмицы после того разговора Любим ему грудь пробитую куском плаща своего перетягивал да шептал глупое. Все про любовь его курносую, что ждет-де, да не может он так ее подвести. А малой все пытался сложить в улыбку губы бескровные, да только глаза уже не на Любима смотрели – в небо. И вот вспомнил это Любим, когда захотел сына воеводиного поглядеть. Знал, что тот ненамного старше его Миролюба.

Всеслав заметно напрягся, но кликнул воинов. Правда, объяснил потом, что Радимка с коня свалился и зашибся немного. Посланные воины принесли мальчонку на руках. Кудрявый, черноглазый – точно на Миролюба похожий – с перевязанной худой ручонкой. Встал, неуклюже поклонился, поприветствовал как полагалось. Хоть и видно было, что слезы еле сдерживает: стоять на зашибленных ногах больно. Но не заплакал. «Добрый воин будет», – мельком подумал тогда Любим, а потом это случилось. Как его малой там говорил? «Как увидел ее, так дух вышибло»?

Вот и у Любима вдруг дух вышибло. Сперва думал: оттого, что малец, которого воин уже из дружинного двора вынес, дернулся в крепких руках, да Любим решил, что тот дите уронит. Уж потом понял, что это от другого. Просто воеводина жена за воротами ждала да к сыну руки протянула – по вихрастой голове погладить. И подумать Любим тогда не успел, как губы сами сказали:

– А что ж ты, воевода, с милушкой своей не знакомишь? Покажи ту, что такого доброго воина родила, – шутливо проговорил он.

И наверное, до конца дней своих будет помнить, как улыбнулся скупой на эмоции Всеслав да ответил:

– Отчего же не познакомить, князь? – и кликнул: – Улеб, обожди там с Радимкой, князь с Добронегой познакомиться хочет.

И снова дрогнуло что-то от имени простого. Добронега.

Он еще мог сказать, что помутилось что-то в голове, привиделось – не бывает такой красы. Да только, видно, посмеялись боги над ним за его жизнь беспечную да за то, что над малым потешался: «Нету любви той! Выдумки всё! Вон один раз обнимешь свою курносую покрепче, да и пройдет все». А тот в ответ полыхал ушами да злился. Позже Любим думал, что, может, и не так уж неправ он был в тот день. Может, это все оттого, что так ни разу обнять ее и не доведется.

И словом-то они не перемолвились толком. Добронега поздоровалась спокойно, без смущения. Только видно было, что мыслями она за воротами, где сын. Да и ушла почти сразу, забрав с собой покой Любима. И стал он с той поры частым гостем в Свири. Квары в том невольно помогли – лезли, окаянные, будто медом им намазано. Всеслав недоумевал, верно, пару раз даже говорил: «Своих людей хватает, князь, не волнуйся. Вон отец твой не волновался».

Тогда Любим в первый раз понял, что ненавидит Всеслава. За речи эти правильные – нечего было князю в Свири делать, без него управлялись; за улыбку эту спокойную, словно он, князь, ребенок несмышленый, воевода, дескать, лучше все знает. А главное – за то, что пытался он у Любима Добронегу отобрать. Даже ту малость, что была: встречи эти редкие, крохи внимания. Уж он и подарками Радимку заваливал, и вертлявую младшую дочь Всеслава терпел, хоть не нравилась ему девчонка жутко, да ничего не помогало. Была Добронега приветлива, добра, да и только. Но Любим верил, что еще чуть-чуть побудет рядом, еще один взгляд она на него бросит – и у нее тоже дыхание перехватит. И тоже на всю жизнь, сколько бы та жизнь потом ни продлилась.

А потом Всеслав что-то заметил, хоть и был Любим осторожен и спокоен. Это он умел. Его сызмальства слишком спокойным для ребенка считали. А уж с годами и подавно мало что могло выбить его из колеи. Ну, разве что была тьма в памяти, когда малой к Перуну отошел. Но это давно было, Любим верил, что позабыл.

А однажды Всеслав молвил:

– Князь, поговорить с тобой хочу. У меня здесь воинов полный город. Они одного слова моего слушаются, но тяжело мне уже их сдерживать. Охрана твоя всякий стыд потеряла. Не княжеских кровей они, чтобы в любой дом входить да девок наших брать. Образумь их, князь,