Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

же правдивостью и честностью, без ненужных славословий и замалчиваний» [Там же][458].

Это свое пожелание Струве было бы естественно вспомнить в связи с книгой Берберовой. В первую очередь потому, что главной причиной разрыва отношений между ней и Буниным стал ее отзыв на «Воспоминания»[459]. И хотя, по мнению позднейших исследователей, рецензия Берберовой была вполне корректной (она «ограничилась цитированием “полных яда и желчи” бунинских суждений о его современниках и указала на мелкие неточности» [Мельников, Коростелев 2000: 440]), Бунин, очевидно, так не думал. Именно тогда он сочинил на Берберову чрезвычайно грубую эпиграмму, на автографе которой прямо указано, что она написана в связи с ее отзывом на «Воспоминания», напечатанным в «Русской мысли»: «В “Русской мысли” я / Слышу стервы вой: / Застрахуй меня / От Берберовой!» [Шраер 2010: 36]. Эта эпиграмма широко ходила в литературных кругах, ее знали и сама Берберова, и большинство ее знакомых, включая Струве[460].

Конечно, взаимное недовольство друг другом зрело постепенно. Бунин начал копить на Берберову злость уже с весны 1947 года, рассерженный ее далеко не восторженным отзывом на его рассказ «Три рубля», напечатанным в альманахе «Орион»[461]. Раньше Берберова ничего подобного себе не позволяла, зная реакцию Бунина на любую критику в свой адрес и дорожа их многолетними добрыми отношениями. Однако к этому времени у Берберовой появились серьезные сомнения в том, что их отношения остаются по-прежнему добрыми.

Когда в начале 1945 года стали распространяться слухи о ее прогитлеровских симпатиях и даже коллаборационизме, Берберовой сообщили, что эта информация исходит от Бунина. В ответ на поставленный впрямую вопрос Бунин категорически отрицал свою причастность к подобным слухам, уверяя Берберову, что он «никогда и никому» не сказал о ней «ни единого плохого слова»[462]. В своем следующем письме, в котором обсуждалась та же тема, Бунин не без удивления спрашивал, как Берберова могла поверить, что он мог написать про нее «что-то скверное, в то самое время, когда так дружески переписывался» с ней[463].

И все же Бунин не сделал того, о чем Берберова его настойчиво просила, то есть не выступил публично в ее защиту. А ведь Бунин знал со слов Бориса Зайцева, что обвинения в коллаборационизме были прямым поклепом, а определенные иллюзии в отношении Гитлера уже давно испарились[464]. Не верить Зайцеву у него не было никаких оснований, но по мере разрастания конфликта, усугубленного к тому же политическими разногласиями (в отличие от Берберовой, Бунин не видел особой проблемы в просоветских и даже в просталинских настроениях, распространившихся в послевоенные годы в среде русских эмигрантов), он все охотнее возвращался к вопросу о ее «гитлеризме».

На эту обиду, очевидно, и намекал в своей рецензии Струве, а еще раньше – с его подачи – намекала в своем отзыве Патриция Блейк. И хотя Бунин стал первым говорить о Берберовой в оскорбительном тоне, этого Струве предпочел не заметить. А ведь он признавался в письме В. Ф. Маркову, что в отношении некоторых бунинских «человеческих свойств» у него «не было и нет иллюзий»[465].

Однако Струве в то время не ведал, что еще более грубо Бунин отзывался о нем самом. На этот раз причиной бунинского гнева стала отнюдь не критика в его адрес, а, напротив, попытка его защитить от нелепых и ложных слухов, предпринятая Струве летом 1947 года[466]. Другое дело, что Бунин счел его защиту двусмысленной. С этого момента он стал ругательски ругать Струве в письмах знакомым, называя его «не только дураком и графоманом, но и негодяем», «рыжим сукиным сыном», «бездарностью, помешанной на Блоке»[467].

Со временем Струве узнает, как Бунин позволял себе о нем отзываться, но это произойдет гораздо позднее, почти через четверть века после конфликта, в 1973 году, очевидно, побудив его вернуться к той давней истории в статье «О том, как И. А. Бунин порвал знакомство со мной»[468].

В отличие от Берберовой, крайне далекой от идеи христианского всепрощения, статья Струве пропитана именно этим духом. И все же нельзя исключить, что, проведай он об этих подробностях раньше, Струве отнесся бы к книге Берберовой несколько по-другому, значительно лучше поняв ее чувства. В результате рецензия на «The Italics Are Mine» (если бы Струве захотел ее в таком случае написать) могла бы получиться более взвешенной, и многолетние отношения с Берберовой, судя по переписке, немаловажные для них обоих, не оборвались бы на столь неприятной ноте[469].

Следующая рецензия на «The Italics Are Mine» появилась в Slavic Review, самом престижном американском славистском журнале[470]. Ее автором был М. Л. Слоним, известный эмигрантский критик, живший сначала в Праге, потом в Париже, но в начале войны перебравшийся в Америку. Берберова хорошо его знала с парижских времен, появлялась на собраниях созданной Слонимом группы «Кочевье», но их отношения (в отличие от отношений со Струве) всегда были достаточно далекими. Тем не менее рецензия Слонима была гораздо менее язвительной и более щедрой на добрые слова, чем рецензия Струве, хотя во многих моментах их отзывы пересекалась.

Слоним, в свою очередь, начинал с того, что, несмотря на подзаголовок «автобиография», «The Italics Are Mine» представляет собой главный интерес как мемуары, содержащие много важной информации о жизни русской литературной эмиграции в 1920–1930-е годы. Слоним выделил и подчеркнул огромную ценность свидетельств Берберовой о Ходасевиче, а также яркость портретов других писателей, основанных на непосредственных впечатлениях автора.

При этом Слоним счел нужным предупредить читателя, что суждения Берберовой всегда субъективны, а порой и предвзяты, и оценки иных персонажей книги крайне несправедливы. Именно резкость раздаваемых ею характеристик (в частности, характеристика В. Н. Буниной) виделась Слониму одним из главных недостатков «The Italics Are Mine», оставляя чувство, что автор стремится свести личные счеты. В качестве второго основного недостатка книги Слоним назвал большое количество фактических ошибок, хотя сам указал всего лишь две: ошибку по поводу Замятина (уже отмеченную Блейк) и неверную дату смерти поэта Бориса Божнева. Слоним также добавил, что впечатление от книги ослабляет склонность автора к псевдофилософским умствованиям, когда самоочевидные или банальные истины преподносятся как откровения.

Однако Слоним подчеркнул, что ум и писательский талант Берберовой не вызывают сомнений и, как только она перестает пускаться в глубокомысленные рассуждения, у нее получается прекрасная проза, как, например, описание болезни и смерти Ходасевича или переложение истории Товия и ангела[471].

Появление отзыва Слонима, в отличие от рецензии Струве, не явилось для Берберовой неожиданностью. Осенью 1969 года она написала ему любезное письмо с предложением прислать «The Italics Are Mine», но Слоним ответил, что у него имеется целых два экземпляра. Он также сообщил, что уже написал рецензию на книгу, но не уверен, что Берберова будет довольна, ибо он упрекает ее «за явное сведение счетов с разными людьми»[472].

Получив такой ответ, Берберова огорчилась и насторожилась. Было похоже, что Слоним, в свою очередь, решил намекнуть на слухи о ее пронемецких симпатиях и даже, возможно, обсудить эти слухи в деталях. Неудивительно, что Берберова поспешила ему напомнить, что ее в свое время оклеветали и что ее честное имя было восстановлено известным своей дотошностью Г. Я. Аронсоном, который «расследовал» ее «дело»[473]. Берберова также напомнила Слониму о своих несомненных заслугах в доведении до французского и шире – западного общества правды о советских концлагерях. Ведь именно она перевела на французский книгу Юлия