Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

Однако к середине 1967-го у Гуля, очевидно, накопилось против Берберовой изрядное раздражение: она позволяла себе критиковать иных авторов и иные материалы «Нового журнала», что главному редактору совершенно не нравилось. Своему раздражению Гуль дал выход в письме от 16 июля 1967 года, в котором, помимо прочих выпадов в адрес Берберовой, не без злорадства сообщал о поступивших в редакцию ругательных отзывах на напечатанный в июньском номере журнала (кн. 87) отрывок из «Курсива». В этой связи Гуль, в частности, писал: «…Третий отзыв – старый эмигрант, писатель, Вас давно не любящий из-за Вашей позиции во времена гитлеризма», а дальше, видимо, шло что-то особенно обидное, побудившее Берберову тщательно замазать эти строчки черным[498].

В результате отношения были полностью разорваны, и Берберова, понятно, не могла упустить свой шанс побольнее «уколоть» Гуля в готовящейся книге. Она, разумеется, понимала, что Гуль, в свою очередь, ей этого не спустит, как он не спустил подобных «уколов» Струве, написав на «Русскую литературу в изгнании» чрезвычайно грубую и несправедливую рецензию[499]. Словом, Берберова не ждала от Гуля ничего хорошего, и не ошиблась.

Сам тон его отзыва шокировал многих, в том числе и тех, кто не был в восторге ни от самой Берберовой, ни от ее книги. Даже непосредственный «свидетель обвинения» Адамович писал одному из своих корреспондентов, что «резкость Гуля бьет все рекорды»[500]. Даже Гайто Газданов, враждебно настроенный против Берберовой с давних времен, заметил, что рецензия Гуля «не критика, а мордобой»[501]. Дело было не только в тоне статьи, но и в обилии ошибок и подтасовок, которые начались буквально с первых же строк[502].

В первой строке Гуль не только раскрыл читателю возраст Берберовой (что в отношении дамы делать было не принято), но и сознательно его переврал, прибавив ей два года. А в следующей строчке он уверенно сообщал, что ее книга прошла незамеченной, вызвав «две-три отрицательных рецензии», и это, в свою очередь, было неправдой. Подобные подтасовки продолжались и дальше, перемежаясь с непреднамеренными ошибками, которых тоже было немало. Их можно обнаружить и в одном из центральных сюжетов статьи – истории отношений Берберовой и Бунина.

Этот сюжет Гуль начинал с цитаты, полностью приводя (в печати, видимо, впервые) оскорбительную эпиграмму Бунина на Берберову. В изложении Гуля она несколько отличалась от «канонического» текста, но дело было, естественно, не в этом. Дело было в том, что эпиграмма была написана Буниным по вполне конкретному поводу, но Гуль, очевидно, этого не знал, ибо спутал дату ее написания, назвав вместо 1950 года 1946-й[503]. Между тем в 1946 году еще не были опубликованы ни бунинские «Воспоминания», ни – соответственно – рецензия Берберовой, да и «Русской мысли», непосредственно упомянутой в эпиграмме, еще не было в природе: она была создана только в 1947-м.

Любопытно, что эту ошибку Гуля не заметил никто, включая саму Берберову, хотя в своем «Послесловии» к русскому изданию «Курсива» она детально обсуждает приведенное Гулем двустишие. Правда, в своем обсуждении она была сосредоточена на другой задаче: ей очень не хотелось, чтобы читатель подумал, что она хотела эпиграмму утаить. А потому Берберова сообщает, что прекрасно ее знала (слышала от самого Бунина), хотела сама процитировать в «The Italics Are Mine», но не смогла адекватно перевести составную рифму.

Зато другие ошибки и натяжки Гуля – как крупные, так и мелкие – Берберова перечисляет с предельной тщательностью, и это перечисление занимает более страницы убористого текста. Самой большой ошибкой Гуля было утверждение, что воспоминания Берберовой о Горьком представляют собою ни что иное, как «пересказ» мемуаров Ходасевича, вошедших в «Некрополь» [Ходасевич 1939]. В реальности, однако, дело обстояло наоборот: Ходасевич воспользовался воспоминаниями Берберовой, опубликованными в «Последних новостях» в 1936 году.

Конечно, нередко замечания Гуля попадали в цель. Он не ошибся, к примеру, выражая сомнение в правдоподобии одного из эпизодов первой главы «Курсива», где говорилось о заброшенном колодце и связанных с этим колодцем размышлениях маленькой Берберовой. Гуль увидел здесь желание автора представить себя «сверхъестественным ребенком» (по его терминологии), и интуиция его не обманула. Дневниковая запись Берберовой от 14 июля 1960 года непосредственно свидетельствует, что сон про заброшенный колодец она увидела в весьма зрелом возрасте, но почти без изменений перенесла этот сон на страницы «Курсива» в качестве своей детской фантазии[504].

Как представляется, Гуль был прав (если не по форме, то по содержанию), отметив уязвимость иных философских, социологических и политических рассуждений Берберовой. Он также обнаружил несколько фактических ошибок, однако эти ошибки были относительно незначительными, тогда как два главных промаха Берберовой (в отношении Замятина и Цветаевой), на которые он особенно напирал в рецензии, были уже отмечены другими: Блейк и Струве.

Позднее, опубликовав собственную книгу воспоминаний «Я унес Россию», Гуль заметит в письме Бахраху, что в «“протяженных” мемуарах ошибки неминуемы»[505]. Его воспоминания это полностью подтверждают, несмотря на то что, готовя книжное издание «Я унес Россию», Гуль старался исправить те многочисленные неточности, на которые ему указали читатели по ходу публикации рукописи в «Новом журнале» [Коростелев 2001а: 8] .

Мемуары Берберовой тоже были весьма «протяженными», и, учитывая их объем, нельзя не признать, что количество сделанных ею ошибок – вопреки утверждениям Гуля, Слонима и Струве – на удивление невелико, особенно в основном тексте книги. Абсолютное большинство неточностей сосредоточено в биографическом справочнике и касается, главным образом, дат рождения и смерти упомянутых в книге нескольких сотен персонажей. Если бы Берберова, как это делали другие мемуаристы, включая Гуля, решила обойтись без такого справочника (жанр «Курсива» его совершенно не требовал), обвинить ее в обилии ошибок было бы непросто.

Берберова, конечно, прекрасно понимала всю опасность, а также крайнюю трудоемкость подобной работы, и все же решила ее сделать. Главным движущим мотивом была, несомненно, забота о читателе, хотя имелись и иные соображения. Наличие справочника дало возможность выразить свое отношение (в основном – негативного свойства) к определенным людям. Эта часть ее книги справедливо считается наиболее субъективной и уязвимой, и все же – при всех ошибках и других недостатках – она существенно повышала литературную ценность «The Italics Are Mine».

Сама Берберова объясняла неизбежность фактических неточностей отсутствием «необходимой всякому “историку”, даже пишущему историю своей собственной жизни, документации», то есть надежных словарей, энциклопедий, учебников по истории советской литературы, не говоря уже о литературе эмиграции [Берберова 1972: 627–628].

Действительно, девятитомная «Краткая литературная энциклопедия» (1962–1978) не только не содержала многих существенных имен, но в 1968 году ее издание было приостановлено на пятом томе (буквах М–Пр) и возобновилось только через три года с еще более жесткими цензурными ограничениями. Из зарубежных источников в распоряжении Берберовой были лишь составленный Вильямом Е. Харкинсом «Dictionary of Russian Literature», второе издание которого вышло в 1959 году, а также учебники Марка Слонима «Modern Russian Literature: From Chekhov to the Present» (1953), «An Outline of Russian Literature» (1958) и «Soviet Russian Literature» (1964). Но к середине 1960-х книга Харкинса уже значительно устарела, а учебники Слонима, особенно первый из них, были знамениты огромным количеством ошибок[506].

Кроме того, во всех этих книгах практически не говорилось об эмигрантской литературе, так что Берберова в этом плане могла опираться лишь на обзор Струве «Русская литература в изгнании» [Струве 1956]. Этот обзор был существенным подспорьем, но и в нем, естественно, имелись неточности. Иные из этих неточностей