Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

Марголина «Путешествие в страну зэ-ка», которая вышла в Париже в 1949 году [Margoline 1949]. И именно она, Берберова, «была тем человеком, который принес все материалы о лагере Борегар во французскую газету, – в Борегаре в это время похищали и насильно репатриировали людей в СССР…»[474]

Слоним ответил сухо и кратко, не углубляясь в суть дела. И хотя фраза о сведении личных счетов в рецензии осталась, разворачивать эту тему – то ли под влиянием письма Берберовой, то ли в соответствии со своими изначальными намерениями – он не стал.

Эту тему развернул Роман Гуль, автор следующей рецензии на «The Italics Are Mine», которая появилась в «Новом журнале»[475]. О коллаборационизме Берберовой Гуль ничего не писал, так как он лично в свое время свидетельствовал, что эти обвинения не соответствуют истине[476]. Зато прогитлеровские симпатии Берберовой обсуждались в рецензии очень подробно, и это звучало весьма неприятно. Гулю, разумеется, было прекрасно известно, что определенные надежды на Гитлера питали очень многие русские эмигранты и что Берберова в своем «циркулярном» письме выражала раскаяние в своих былых иллюзиях. Но Гулю было важно сейчас доказать, что Берберова отличалась в своем «гитлеризме» особенным рвением. В этой связи он сообщал читателям о существовании некоего написанного в военные годы стихотворения, в котором Гитлер сопоставлялся с героями Шекспира. Гуль утверждал, что этот текст Берберова никогда не печатала, непосредственно намекая, что она пыталась его скрыть.

Между тем ситуация была значительно сложнее. У стихотворения, где Берберова сравнивала Гитлера с Макбетом, имелось по крайней мере два варианта. И один из этих вариантов напечатан был. Под названием «Шекспиру» он вошел в антологию «На Западе» (Нью-Йорк, 1953), составленную Ю. П. Иваском.

Отвечая Гулю в своем «Послесловии» к первому русскому изданию «Курсива», Берберова дала полную ссылку на эту антологию, а попутно не без сарказма заметила, что Гуль, вероятно, считал, «что у Шекспира были одни положительные герои» [Берберова 1972: 631].

Гуль также утверждал, что обида на тех, кто распространял или поддерживал обвинения Берберовой в «прогитлеровских» симпатиях, непосредственно определили ее отношение к ряду персонажей «The Italics Are Mine». Дело, безусловно, так и обстояло, хотя утверждение Гуля, что желание «свести счеты» побуждало Берберову к откровенному «вранью», нуждается в серьезной коррекции. Подобные обвинения стали слишком часто прилагаться к Берберовой позднейшими исследователями, иные из которых уверенно определяют «Курсив» как «лживую книгу», не прибегая при этом к каким-либо доказательствам. И это вполне объяснимо: поймать Берберову, что называется, с поличным удается редко.

Конечно, скрупулезное сравнение сохранившихся дневников Берберовой с соответствующими эпизодами «Курсива» свидетельствует о том, что достаточно часто она могла несколько изменить или сдвинуть факты во времени, а также придумать какой-нибудь из них (например, свою встречу с Симоной де Бовуар летом 1965 года). Но в подавляющем большинстве таких эпизодов отступления от «документа» продиктованы чисто художественными задачами и свидетельствуют скорее о писательских навыках Берберовой (которые, собственно, делают ее книгу такой хорошей прозой), нежели о склонности к «вранью».

Ее любимый метод «сведения счетов» – умолчание об объективных заслугах (книгах, успехах, добрых делах) неугодного ей человека. Однако в отношении главных обидчиков Берберова применяла иную, гораздо более агрессивную тактику. Движимая желанием ответить ударом на удар, она сообщала о них такие детали, о которых – при других обстоятельствах – она говорить бы не стала.

Что-либо выдумывать в отношении близких знакомых, с которыми Берберова тесно общалась на протяжении многих лет, у нее, как правило, не было нужды. Обладая прекрасной памятью, Берберова могла вспомнить какую-нибудь компрометирующую подробность (идеологического или житейского свойства) практически о любом, но руководствовалась в каждом отдельном случае личными отношениями.

Неслучайно те примеры «вранья» Берберовой, которые приводит в своей рецензии Гуль, не могут считаться стопроцентно доказанными. В одном из них речь идет о Георгии Адамовиче, на которого Берберова, безусловно, имела зуб: он в свое время способствовал распространению слухов о ее «гитлеризме», не скрывая от окружающих нескольких двусмысленных фраз из ее писем к нему. И хотя Адамович заверял Берберову, что он «никаких действий или выступлений» ей «не приписывал», он не отрицал, что мог обсуждать ее «туманные слова» с рядом общих знакомых, расшифровывая их «скорей с осуждением, чем с одобрением»[477].

Видимо, поэтому Берберова решила припомнить Адамовичу его послевоенное «большевизанство» и даже «сталинизм», рассказав, что в 1946 году он показал ей рукопись своей книги «L’autre patrie» («Другая родина») [Adamovitch 1947], где имелись страницы о Сталине, впоследствии измененные. Этот рассказ Гуль уверенно квалифицировал как «небылицу», но мог сослаться лишь на слова самого Адамовича, который отрицал, что показывал Берберовой рукопись. Однако Адамович не мог не признать, что как раз в это время он был готов «целоваться со Сталиным» (по его собственному выражению[478]) и что в первом варианте «L’autre patrie» имелись соответствующие страницы. Кстати, эта книга была единственной книгой Адамовича, вышедшей только на французском, что, возможно, объяснялось ее пропагандистской целью.

В другом известном эпизоде «The Italics Are Mine», который вызвал особое возмущение Гуля, шла речь о Бунине. Берберова рассказала, что, придя как-то утром в бунинскую квартиру, она увидела полный до краев ночной горшок, который Бунин выставил в коридор, явно рассерженный на того из домашних, кто не вынес его вовремя. Гуль называет этот эпизод «мерзкой и глупой ложью», ссылаясь на мнение живших в бунинском доме людей, скорее всего Александра Бахраха[479].

И все же Бахрах не мог считаться надежным свидетелем: он жил на арендованной Буниным вилле «Жанетт» в военное время, а не в послевоенные годы, о которых Берберова вела, собственно, речь. Но главное, что Бахрах, очень многим обязанный Бунину, должен был встать на его защиту, хотя вполне допускал, что эпизод с горшком имел место в реальности[480]. Впрочем, как это явствует из письма Берберовой Борису и Вере Зайцевым, подобные детали бунинского быта были прекрасно известны его близким знакомым[481]. К тому же рассказанный Берберовой эпизод вполне соответствовал характеру Бунина и его отношениям с женой, какими они предстают в переписке и мемуарах современников, в частности в воспоминаниях Зинаиды Шаховской[482].

О раздражительности Бунина писал и сам Бахрах в книге «Бунин в халате» (1979), хотя, используя в работе над книгой свои давние записи, старался убрать все «нецензурное»[483].

Любопытно, что Бахрах ни словом не отзовется на воспоминания Берберовой, когда сам соберется писать о Бунине, – ни в книге «Бунин в халате» (1979), ни в книге «По памяти, по записям» (1980). Конечно, его молчание могло быть вызвано многими причинами, в том числе и нежеланием с Берберовой связываться, ибо в своей переписке он отзывался о ее книге чрезвычайно резко[484]. Однако нельзя не отметить, что их мнения с Берберовой нередко совпадали – как в отношении самого Бунина, так и его окружения. В частности, они практически одинаково оценили «Грасский дневник» Галины Кузнецовой. Оба деликатно, но твердо упрекали Кузнецову за излишнюю скрытность, способную только запутать читателя: Бахрах в самом тексте «Бунина в халате», Берберова в личном письме Кузнецовой[485].

Неудивительно, что «Бунин в халате», в свою очередь, вызвал неодобрение многих читателей за попытку представить классика и его домочадцев не в самом парадном виде. В частности, художница А. Н. Прегель писала об этой книге так: «Я начала ее читать, но, правду сказать, она мне была не по душе, и я ее бросила. Не