Волшебный магазин - Анна Сергеевна Родионова

в ударном порядке, как все в Советском Союзе. Иначе не выжить.

Таню увезли рожать под Новый год. Оленька появилась как новогодний подарок. Как ангел к Рождеству.

Когда Туся внесла ее в новый дом – это уже было жилье. И все пахло живым деревом, из свежих досок от тепла струилась янтарем смола.

В ванной была горячая вода. В детской были две кровати для мальчиков. В углу большой комнаты стояла украшенная елка.

Приехала Сашина мама, привезла ребятам смешные подарки.

Не было только старшей дочки. Она осталась с отцом.

И у Саши был полный коллапс со своей брошенной семьей.

За все хорошее надо было платить. Дорогой ценой.

Но постепенно и неуклонно жизнь становилась все лучше и лучше. И они опять радовались друг другу, как прежде. И она бежала к последней электричке, чтобы встретить его после съемок. И доченька росла. И мальчики учились в сельской школе – ходили, дорогие Филиппки, каждое утро лесом по три километра.

И приехала старшая дочь. И тоже пошла в сельскую школу. Потом началось новое лето.

И началась знаменитая Олимпиада-80. Умер Высоцкий, вдруг заслонив своей смертью все политические страсти. Улетел в небо надувной мишка – советской власти оставалось жить недолго, но об этом даже не мечтали.

Туся сидела на кухне, катая коляску. Надо было столько всего сделать. Наверху стучала пишущая машинка – Саша торопился с текстом.

Дети с отцом уплыли по Волге. Отгремела Олимпиада. Загустела сочная растительность, готовясь заранее к осенней поре. Такая щедрая благодать. Солнце пронизывает свои лучи сквозь кусты давно отцветшей сирени. Доченька спать не хочет, размазывает замусоленный ванильный сухарь по щечкам и хнычет.

Дверь в сад открыта. На пороге появляется женская фигура контражуром. Не понять кто. Сверху спускается Саша как-то поспешно. Ребенок продолжает мусолить сухарь, создавая неприятное впечатление коросты.

Практически сразу Саша уводит женскую фигуру из контражура и прочь от дома. Туся не успела ее разглядеть, но поняла кто. Больше всего ее расстроило то, что дом был не убран, ребенок был в коросте, а сама она – просто чудовищна в халате и тапках. Это можно просто ненавидеть.

Потом пришло понимание и сочувствие. Как же трудно было ей сюда приехать, как же мучительно было пройти эти три лесных километра, сколько во всем этом было боли.

И что она увидела? Банальную идиллию: не очень красивый наспех построенный дом, малоприятную тетку в неряшливом халате и грязноватого ребенка в коляске.

И что, стало от этого легче? Или наоборот? А ведь развода она так и не дала. И это подтачивало устои нормальной жизни, потому что Оленька росла бастардом, а она сама была жалкой дурой, прельстившейся на известного человека.

Таня тупо требовала официального статуса, как будто была консервативной религиозной фанатичкой и ожидала, когда ее распнут вместе с незаконным ребенком.

Сильные и глухие годы мракобесия стучали в сердце. У Туси испортился характер.

Саша стал подавать на развод – жена не являлась. После третьей неявки их развели.

На это ушел год.

Спустя многие годы она умрет, не забыв и не простив, и попросит развеять ее прах над морем, чтобы подобно русалке, провести вечность в холодной балтийской волне. Про русалку Туся придумала, но решение такой смерти и такого погребения ее потрясли.

Опять Ялта

Казалось, прошел век с той Ялты, а ведь всего пять лет спустя они приехали в город своей первой встречи. Купили обычные путевки и приехали. Был летний сезон, и Ялта была забита знакомыми людьми – иногда просто лицами, которых где-то встречали. Может, на телеэкране. Саша многих знал.

Они мечтали вернуться в город их первой встречи, чтобы вернуть тот электрический ток, который тогда их ударил.

Жили у себя на горе и спускались по канатной дороге. Но все было другое. Не хватало той атмосферы творчества, споров, общения, всего того, что составляло тогда смысл.

Саша уверял, что им должны были дать его прежнюю комнату, но не дали. Упорства в достижении цели ему было не занимать. Он обнаружил пару – мать и дочь из провинциального города, которые занимали именно ту комнату, в которой он когда-то писал свою пьесу, которую поставили, кстати, в хорошем театре. Для Туси комната значила иное – как ждали народного артиста Толю и не дождались. Такую ерунду Саша не помнил.

Короче, он уговорил мать и дочь пустить их на минуту – зашли они в эту комнату, коротко ввели недоумевающих жильцов в курс дела – и ничего не почувствовали. Мебель была переставлена. За окном – не февраль. Народный артист Толя не стучал в дверь.

Поблагодарили и ушли на свой этаж.

А ведь приехали писать. Саша предпочитал писать ручкой в тетрадях, похожих на амбарные книги, – их продавали только в Питере.

Таня любила стучать по клавишам пишущей машинки. Но Саша писал постоянно и даже клал возле кровати листок с ручкой – чтобы ночью записать мысль. Туся спала крепко, и мысли ей не мешали.

И вдруг ее осенило – она обманула его, она сыграла роль талантливой пишущей молодой женщины. Тогда еще наметилась некая мода – жениться на молоденьких писательницах и ждать, когда у них начнется слава и как следствие слава мужьям, которые гордились ими. Она его обманула, а он ей поверил.

Только одна ее подруга упрямо твердила: «Пиши, пиши, пиши, не жди ни одобрения, ни денег, просто пиши. Ну хоть для меня – я буду твоей единственной читательницей».

На пляже обсуждали крушение южнокорейского «боинга» – ох как оно еще аукнется руководителям страны. Уже дули ветры перемен, но не каждый это чувствовал. Казалось, бесконечно будет длиться это безумие.

Опять «и потянутся дни»…

Да скажи им тогда, что вся страна со своими коммунистическими идеалами рухнет в одночасье, – кто бы поверил? Пророки молчали. Это они только потом начнут пророчествовать, задним числом.

А кто мог, отмечая в Новогодье веселые цифры «двадцать-двадцать» хоть на секунду, хоть в бреду представить, что весь мир, все страны, все города и веси за несколько дней друг за другом замрут в безлюдье и в ожидании смерти от ковида, царствующего над всеми силами, богатствами, политиками, и будут присматриваться со своих балконов – нет ли машин скорой помощи, не слышны ли сирены от ближайших больниц.

Но тогда обстоятельства душили – прежде всего невозможностью зарабатывать. Они хватались за все, что им предлагали.

Их дом продолжала оживать. Стали появляться многочисленные гости, возникать новые дружбы.

Саша много работал и приезжал вымотанный. А дома кипела жизнь.

Туся руководила всеми – друзьями и гостями, воспитывала детей, пекла пироги, и незаметно они стали отдаляться друг от друга. Это была ее вина.

Однажды он вошел в разгар веселой вечеринки. И один несведущий гость спросил его: «А вы, собственно, кто?»

Туся услышала, и ей стало страшно. В голове возникла фамилия «Дымов» из чеховской «Попрыгуньи». Но она же другая, она не строит из себя творческую личность. Она просто любит гостей – сначала были друзья, потом друзья друзей, а потом уже друзья друзей друзей. Она сама их не всех знала.

Она перестала бегать на станцию встречать поезда. Надо было быть дома. Варить, подавать, слушать телефон.

А дома были хорошие люди. Они привозили с собой еду, вино и веселые шутки. Детям нравилось. Да это всем нравилось. Было щедро, сытно, людей становилось все больше и больше.

Саша приходил усталый, был вежлив, приветлив, ел и пил то, что предлагали. Но у Туси сжималось сердце. Выгнать она никого не могла. Иногда расходились под утро, не давая детям выспаться. Вот эту причину она однажды и выставила: «Ребята, дети устали, давайте по домам!» И попробовала сократить эти встречи. Предложила Саше съездить с ними в Питер на детские каникулы. Но он не мог. Работа съедала все дни.

И грянула беда.

Она грянула не сразу. Она созревала. Появилось раздражение.

Таня понимала, что она не выполняет каких-то обещаний, во имя которых они стали жить вместе.

Когда они встретились в Ялте, она еще числилась по разряду «талантливой и многообещающей». Но время шло. И ничего стоящего, интересного, привлекающего внимание, она не создала. Она стала «жопис» – как называли жен писателей. Хотя оба были членами Союза и благодаря этому ездили в Дома творчества и на различные конференции.

Туся и раньше считала