Знай мое имя. Правдивая история - Шанель Миллер

С его слов история звучала слишком просто. Но если все совершилось по обоюдному согласию, он не преминул бы при аресте поведать об этом полиции. Состряпанный стороной ответчика сценарий выглядел излишне вульгарным, чтобы кому-то показаться правдивым; он играл слишком на руку обвиняемому, поэтому вряд ли сможет кого-то убедить. Изложенная им реконструкция событий была настолько топорно скроена, что превращалась в карикатуру. Сама мысль вступать с ним в тупой диалог представлялась просто оскорбительной.

Я позвонила Лукасу и пересказала ему показания Брока.

— Он заявил, что я хотела этого! — смеясь, говорила я в трубку. — Это просто блестяще! Ведь для нас это хорошо, правда? С ним покончено. Всё. То есть никто на это не поведется, так? Нелепость какая-то.

— Прости, я отойду на пару минут, что-то неважно себя чувствую, — ответил Лукас после некоторого молчания.

Слушая тишину в трубке, я ощущала, как мой невыплеснутый гнев с нарастающей силой рвется наружу: «Лукас должен играть по моим правилам! Он должен был сказать: “Да, с его стороны не самый умный ход”. Должен был сказать: “Дело в шляпе! Победа у тебя в кармане!”». Но он, сославшись на плохое самочувствие, предпочел не слушать меня. Притормози я тогда хоть на минуту, чтобы осознать происходящее, — я сдалась бы.

Пока Лукас хранил молчание, мои иллюзии рассеялись окончательно. Я как бы одним махом увидела всю жестокость и несправедливость того, с чем столкнулась. Брок говорил и делал все, что ему вздумается, самодовольно и без тени смущения. И вовсе не обязательно, что судебная система и ее процессуальные нормы защитят меня, а принесенная присяга — простая фикция. Честность — это сказка для детей. Он снова себе позволил войти в меня — на этот раз заталкивая мне в рот свои же слова. Сотворил из меня тряпичную марионетку, а сам, как чревовещатель, засунул в нее руку и заставил говорить.

В четверг суд был закрыт. С приятелем Мэтом я отправилась в свою любимую индийскую забегаловку. Мы сидели на веранде, выскребывая рыжий рис из металлических банок. На столе лежала местная газета, на первой полосе которой Брок в костюме широко шагал по коридору. Я пару раз мельком взглянула на газету, опасаясь выказать заинтересованность. Мэт просмотрел статью. Я как раз откусывала самосу[50], когда он произнес:

— Ты слышала о той девушке, которую изнасиловали?

— Давно? — спросила я, притворившись, что ничего не знаю.

— Нет, вроде около года назад, — сказал он.

— Ох… — выдохнула я, почувствовав, как меня с головой накрывает огромной волной. Но потом отпустило. — А ты откуда знаешь? — поинтересовалась я.

— Его тут все знают, — объяснил Мэт. — К тому же весь Facebook гудит.

Когда мы уходили, я прихватила газету с собой, сославшись на купон в ней, который мог бы пригодиться, и пока ехали, делала вид, что пролистываю ее.

— Думаешь, она сама виновата? — спросила я.

Мэт поморщился и уверенно мотнул головой.

— Нет, конечно! — отрезал он.

Это было все, что мне хотелось бы знать. Мы приехали ко мне домой; Мэт, сидя на диване, что-то наигрывал на мандолине, а я пыталась подобрать эту мелодию на пианино, наслаждаясь вечером свободы перед судом, который должен был возобновиться на следующий день.

В пятницу адвокат Брока представил четырех свидетелей, чьи показания должны были лучше объяснить нам личность обвиняемого. Среди них не было никого из Стэнфорда, то есть прилетели люди, знавшие прошлого Брока, но собиравшиеся говорить о нем нынешнем. В список входили: его лучший друг детства; бывшая девушка, школьный тренер по плаванию; школьный преподаватель французского. Я шесть лет учила французский в школе, но мне и в голову не пришло бы тащить мадам Жансан в суд, чтобы она поведала присяжным, какой прекрасный доклад я сделала по «Маленькому принцу». Что они могли сказать? Что он на уроках не вынимал свой член? Никогда не лапал тренершу?

Если я могла бы поставить сценку на эту тему, то поместила бы в центре Брока, нависающего над полураздетым женским телом, а этих четверых поставила бы вокруг — пусть себе комментируют его действия, но только теми же словами, которые говорили в суде. Вот, например, выступает учительница французского: «Брок Тёрнер последний, кого можно представить агрессивным в сексуальном плане. Он вообще не агрессивен. Никогда, никогда, никогда я не смогла бы представить его в подобной ситуации». Я обязательно сделала бы акцент на этом: никогда, никогда, никогда — слово нужно повторять в том же ритме, в каком Брок будет втыкать пальцы в тело девушки. Раздевать ее тело он должен под фразу: «Не верю, что Брок может кого-то обидеть». А когда он рванет наутек, начнет свой монолог тренер: «Думаю, Брок очень воспитанный и вежливый, и, знаете ли, он может отличить хорошее от плохого».

Все их банальности были ожидаемы. Меня озадачивало лишь одно: если цель суда — установка фактов, то почему им разрешалось часами петь дифирамбы? В его прошлом, конечно, присутствовали и детство, и хорошее образование, и летние подработки, и милейшие отношения. А что у меня? А у меня, оказывается, только провалы в памяти. Подсчитали целых пять. Меня изучали точно так же: поведение; умение сохранять спокойствие; способность располагать к себе людей — суд оценивал все. И нашелся хоть один нюанс в моем прошлом, в моем характере, который предполагал бы, что можно вот так просто взять и лишить меня полноценной жизни, вырвав из круга любящих людей?

Правда, во время перекрестного допроса свидетелей со стороны ответчика помощник окружного прокурора, работавшая над моим делом, ни минуты не потратила зря.

Ее короткие, хлесткие вопросы довольно быстро подтвердили бесполезность их показаний. Она спросила преподавательницу французского, говорила ли та с Броком когда-либо о его сексуальных желаниях или предпочтениях, и учительница ответила отрицательно. А вот как она провела допрос его бывшей подруги.