Хозяйка Шварцвальда - Уна Харт

Позже Агата внимательно следила за тем, как Рудольф смешивает измельченный лук со щепоткой соли и выкладывает массу на вздувшиеся волдырями руки фрау Шольц. В кабинете запахло кухней. Женщина вздрагивала и скулила. Напоследок хирург забинтовал ожоги чистой тканью и велел приходить завтра, чтобы он мог посмотреть, есть ли улучшения. До тех пор, разумеется, ничего нельзя трогать, а лучше и вовсе лишний раз не шевелиться. Пускай муж займется домашними делами.

С перебинтованными руками фрау Шольц напоминала огородное пугало, на которое навешали тряпок, чтобы те развевались на ветру. Агата нашла ее вид весьма потешным. Едва за Шольцами затворилась дверь, она заметила:

– Как глупо! Дочь она бы все равно не вытащила, только нажила себе увечье зря. Как она такими руками будет вести хозяйство?

– Никак, – ответил Рудольф. – Она и не будет. Недели не пройдет, как стражники явятся за ней и мужем. Такова участь всех членов семей осужденных. Почти всех.

Он вытер руки о тряпку, почесал зарубцевавшийся белый шрам над глазом и добавил:

– В такие мгновения особо не думаешь. Делаешь, что велит сердце. Аристотель называл это животной душой.

Агата знала про эту душу – ту, что готова на все, лишь бы выжить. Именно она приказывает тебе скукожиться, чтобы согреться в лютые холода, заставляет подавлять рвоту, поедая плесневелую похлебку, и требует подставлять лицо лучику света, даже если его источник – крошечное окошко под самым потолком. А еще «животная душа» вырывает из тебя признание в том, что твоя мать – ведьма, которая совокуплялась с дьяволом и всеми демонами ада. Ты понятия не имеешь, что такое «совокупляться», но говоришь то, что мучители желают услышать, потому что зверь внутри тебя хочет лишь одного: жить.

– Почему «животная душа» не толкает людей на то, что спасет им жизнь? – спросила она. – Например, на побег из города?

Губы Рудольфа сжались в тонкую ниточку, он мгновенно замкнулся. Глаза потемнели, точно заколоченные окна пустого дома. Невозмутимо Агата выплеснула во дворе грязную воду из таза, избавилась от остатков лука, стянула фартук. Когда она вернулась, Рудольф нарушил молчание – видно, не мог удержаться от спора.

– Бывает, что людям некуда бежать, – сухо, словно ни к кому не обращаясь, сказал он. – Бывает, что они не так уж сильно хотят жить.

– Тогда сунуть руки в огонь недостаточно.

– Перестаньте язвить! Думаете, показное равнодушие делает вас особенной, фройляйн Гвиннер?

Она осеклась. Ничего подобного она не думала, просто говорила то, что сказал бы Кристоф Вагнер. Она часто заимствовала его мысли. Но сейчас острый недружелюбный взгляд Рудольфа привел ее в замешательство.

– Я на самом деле так не считаю.

– И правильно, – кивнул он. – Потому что, уверен, такие убеждения разделяют и князь-пробст, и многие члены городского совета. Если ты настолько ничтожен, что не можешь ни бежать, ни сопротивляться, значит, сам виноват – сложи руки и жди, пока постучат в твою дверь. Но вы забываете об одном, фройляйн: беспомощными люди становятся не сами по себе. Их делают такими голод и болезни, а еще смерть близких. Мой вам совет: поживите здесь подольше. Проникнитесь, так сказать, духом города. Быть может, если горе придет на ваш порог, вы иначе запоете… А теперь простите, мне надо работать. Завтра можете не приходить.

* * *

Город с каждым днем делался все безумнее и чернее. Князь-пробст предпочитал групповые казни: зачем гонять палача попусту, если можно жечь людей по несколько за раз? Никогда за всю свою жизнь Урсула не видела таких костров – и таких людей. Они казались окаменевшими и высохшими, как пустые колодцы, и горели легко, будто хворост. От костров разносился запах пылающей плоти, похожий на вонь подгоревшей свинины.

Палач Ганс Грубер – немолодой крепкий мужчина с залысинами на лбу – выполнял свою работу с угрюмым равнодушием человека, давно потерявшего счет убитым. Как-то раз в воскресенье Урсула села рядом с ним и его семейством. Они, как это водится среди палачей, занимали самую дальнюю скамью в церкви. Удивительно: она столько сил положила на то, чтобы отмыться от дурной славы дочери палача, а теперь вдруг ощутила странную связь между собой и этими людьми.

После службы она познакомилась с женой палача Ханной. Услышав, что Урсула тоже из семьи заплечных дел мастера, Ханна обрадовалась и пригласила девушку к себе. Сами они были неместные, Ганса Грубера власти выписали из другого города. В Эльвангене им отвели светлый и просторный дом, так что Ханна не жаловалась на обхождение. Вот только сам город вызывал у нее оторопь. «Если бы мы знали, что тут моровое поветрие, ни за что бы не приехали», – повторяла она. Как и многие жены палачей, Ханна привыкла жить отрезанной от общества, но в Эльвангене все было еще хуже: из-за чумы она с детьми старалась лишний раз не выходить за порог. Целыми днями сидеть взаперти – так и с ума сойти недолго!

Ганс, по словам жены, уже имел опыт дознания по делам ведьм, но ни с чем подобным прежде не сталкивался. Городская тюрьма Ягстторге была переполнена. Еще ни один подозреваемый не вышел на свободу – все отправлялись на костер. Судебными процессами в Эльвангене занимались не обычные чиновники, а особый орган, созданный для этих целей, – депутация ведьм. Как сообщила Ханна шепотом, тамошние особо ретивые молодые комиссары легко могли получить повышение, проведя один или два успешных процесса. На сбор доказательств никто времени не тратил. Чтобы подвергнуть женщину пыткам, довольно было одного-единственного свидетеля, который вслух скажет: «Она ведьма».

Урсула никак не могла объяснить себе, почему возвращалась к кострам снова и снова, вглядываясь в лица людей. Кого она там ждала увидеть: Зильберрада или Кристофа Вагнера, под чьей крышей ее изнасиловали, или Ауэрхана, который не пришел и не спас ее? Хорошо бы они все сгорели, а она вернулась домой, к матери и сестрам, чьи лица давно изгладились из памяти… Но о возвращении нечего было и мечтать: пока Зильберрад живет в Оффенбурге, путь туда ей закрыт. И самое страшное – Урсуле начало казаться, что в ее нутре опять закопошилась жизнь. Казалось, проклятое дитя вновь проникло в нее и в отместку теперь грызло ее внутренности.

* * *

Агата пришла в лазарет на следующий день, потому что не представляла, как может не прийти. Она не в силах была разорвать ту хрупкую паутину, которую сплела вокруг этого причудливого мира, вокруг молчания, которое окружало их с Рудольфом во время работы, вокруг цветущего сада и кислых