Хозяйка Шварцвальда - Уна Харт

хрустящих яблок. Это была ее паутинка – и больше ничья.

Рудольф встретил ее с неожиданной для них обоих теплотой и некоторой неуклюжестью. Первым делом он извинился, и Агата приняла его извинения со сдержанной благосклонностью, хотя душа ее пела и подпрыгивала от радости. «Я был резок», – сказал Рудольф и больше ничего не добавил, но по тону его стало понятно, что своей резкостью он не гордится.

Около полудня в лазарете скончался один из пациентов, и в качестве примирения ам Вальд предложил Агате присутствовать на вскрытии, пока не началось трупное окоченение. Она как-то упоминала, что мечтает попасть в анатомический театр, чтобы своими глазами увидеть, как человек устроен изнутри.

Мертвеца уложили в отдельном помещении на длинный стол, под которым поставили несколько бадеек для стока крови. Ассистировал Рихтер, но Агате позволили встать вплотную, чтобы все как следует рассмотреть. Никто уже не опасался, что она лишится чувств при виде человеческих внутренностей.

Агата внимательно слушала сухие комментарии Рудольфа, пока тот рассекал острым ланцетом кожные покровы. Они еще не окончательно утратили цвет, но успели побледнеть и местами пойти багровыми пятнами, как будто труп лупили палками. Задержав дыхание, она следила, как расходится под лезвием бескровная плоть, как в свете свечей слабо мерцают округлости органов. Рудольф показал Агате печень, покрытую белесыми жировыми бляшками, вынул длинный кишечник, как шелковый платок из девичьего сундука, вырезал сердце. Он говорил о внутренностях с такой нежностью, будто лично хотел поблагодарить каждый орган за прекрасную работу: печень при жизни усердно производила кровь, сердце неустанно билось, а легкие выводили гнилостные вещества.

Когда они закончили, покойный походил на выпотрошенную коровью тушу с человеческим лицом. Лицо Рудольф трогать не стал. Агата ощущала приятное возбуждение от увиденного. Глядя, как доктор и цирюльник смывают с рук кровь, переговариваясь между собой, она мечтала, чтобы этот миг длился вечно.

В этот день приема пациентов больше не было, и Рихтер поспешил домой, оставив ам Вальда наедине с Агатой. «Вы не совсем наедине, – на всякий случай уточнил он, обводя рукой лазарет, – да будут свидетелями вам дюжина хворых и недужных. Аминь!» Но Агате не хотелось оставаться в компании хворых и недужных, и Рудольфу, по всей видимости, тоже. Поэтому, едва за Рихтером закрылась дверь, они, не сговариваясь, спустились в сад. Но садиться на одеяло под деревом, как это у них повелось, показалось обоим слишком интимным, поэтому они чинно и медленно прогуливались вокруг больницы, делая круг за кругом.

День выдался на удивление ясным. Несмотря на ветер, сильно припекало солнце. Рудольф с его кабинетной бледностью, застегнутый на все пуговицы, очень прямой и напряженный, чужеродно смотрелся среди весенней зелени. Во время ходьбы он убирал руки назад, сцепляя их в замок. Эти руки, как уже успела понять Агата, не любили лишней суеты и приходили в движение только по необходимости. Если бы Рудольф мог, то в часы праздности он отстегивал бы их от тела и хранил в ларце, чтобы не износились.

Агата никогда не могла угадать, как много люди замечают, глядя на нее. Взять хотя бы ам Вальда. Известно ли ему, в какое волнение она впадает рядом с ним? Заметил ли он, что она может часами наблюдать за его пальцами? Догадался ли, что прямо сейчас она не знает, как заговорить после вчерашнего? Кристоф сказал бы, что она испытывает вожделение, но она знала, что дело в чем-то большем. Ее опекун подыскивал всему простые объяснения, поскольку верил, что людьми руководят примитивные чувства: жадность, лень, желание… «Не усложняй», – сказал бы он сейчас.

– Когда-то я сам был готов броситься в костер.

Она остановилась. Рудольф тоже. Его фраза прозвучала внезапно, точно земля неожиданно разверзлась. Агата не стала поворачиваться к нему, продолжая рассматривать дорожку, бегущую вдоль стен больницы. На втором этаже кто-то открыл окно, и легкая белая занавеска трепыхалась на ветру, как застрявшее облако. Она ждала, когда он продолжит.

– Мою жену обвинили в ведовстве пять лет назад. До меня законники не дотянулись. В день казни отец запер меня в нашем особняке, накачав до беспамятства сонным отваром. Когда я пришел в себя, в комнате дежурили слуги, чтобы я ничего с собой не сделал. Я бы и не стал – голова у меня остывает быстро. Но если бы я стоял тогда рядом с ее костром, то попытался бы прыгнуть в него.

– Мне очень жаль, – сказала Агата, хотя на самом деле жаль ей не было. Мертвая жена означала только то, что Рудольф сейчас вдовец и интересуется женщинами.

– Не нужно, – он поморщился. – Пять лет – долгий срок. Вы тогда были совсем ребенком.

– Так вот почему вы помогаете людям? Чтобы почтить память жены?

– Нет. Я лечу людей, потому что мне так нравится. Меня это увлекает. А еще потому, что это выводит из себя моего отца. У вас ведь есть опекун. Знакомо ли вам удовольствие доводить его до бешенства или вы всегда были примерной маленькой фройляйн?

Агата засмеялась. Доведенный до бешенства Кристоф Вагнер способен был сжечь дотла весь Шварцвальд до последней козы. Но ее смех озадачил Рудольфа, и Агата растерянно умолкла. Ам Вальд долго стоял и смотрел в сторону, даже сделал еще шаг назад для верности.

– Вы мне нравитесь, Агата, – сказал он наконец. – В самом деле нравитесь.

Она зачем-то тоже отвела взгляд, но внутри что-то подпрыгнуло, словно Агата только и ждала этих слов. Казалось, их принес сам ветер вместе с яблоневым цветом. Рудольф выдохнул и улыбнулся – сухо и сдержанно, но с заметным облегчением.

– Чувствую себя кретином. Буду признателен, если дадите мне ответ.

– Вы ничего не спросили.

Что говорить в ответ на подобные признания, она тоже не знала. Агате было известно многое из того, что никак не полагалось знать обычной девушке: например, как предаваться греху прелюбодеяния так, чтобы не зачать детей. Но что-то подсказывало ей, что Рудольф не сорвет с нее одежду в пылу страсти. По крайней мере, не прямо сейчас.

Он прочистил горло:

– Что вы скажете, если я поговорю с вашим опекуном?

Взгляд Агаты метнулся к его лицу.

– О чем?

Рудольф нахмурился:

– Вы не можете больше приходить сюда одна, без компаньонки. Эльванген – маленький город, и репутация в нем дорогого стоит. Моя вина, что позволял вам это. Даже спрашивать не буду, как вам удалось провести вашего опекуна. Уверен, узнай он о ваших выходках, запер бы вас до самой свадьбы…

Он споткнулся. Снова прочистил горло, как будто что-то мешало, и заговорил медленнее, взвешивая каждое