Урочище Пустыня - Юрий Сысков

не сдавался Садовский, хотя и понимал — память вещь зыбкая и очень избирательная. Он, например, помнил номер телефона девушки, которую любил когда-то, много лет назад, но постоянно забывал почтовый индекс своего домашнего адреса. Теперь уже бывшего.

— Не могу, боюсь! Как вспомню — немцы на берегу Ларинки мин накидали, чтоб партизаны туда-сюда не ходили, а на этих минах возьми да и подорвись наша училка. Молоденькая совсем! Так ее потом по кусочкам собирали, как сейчас помню. Вот этого я точно не забуду. Поэтому не проси, соколик. Какая из меня лягушка-путешественница?

Так ничего и не добившись, Садовский уехал в урочище без бабы Любы.

Было хмурое, безнадежно пасмурное утро, словно май, решив примерить плащ с чужого плеча и резиновые сапоги на три размера больше, неожиданно поменялся местами с октябрем. Следуя установившемуся ритуалу, Садовский сначала побывал на речке. Но Алена, по-видимому, отказалась от водных процедур и мирно почивала в своей яично-желтой палатке, досматривая солнечные сны. «И вот сижу я в кустах и чего-то жду, — думал он, рассеянно глядя на капельки дождя, с хрустальным звоном ныряющие с неба в речку. — Мне уже шестой десяток. Ни кладезя мудрости, ни элементарного понимания жизни, ни умения жить. Я все тот же удивленный, немного обескураженный происходящим зритель с галерки, который уже не хочет, да и не может оказаться в первом ряду…»

Счастье? Оно то постоянно опережает, то безнадежно отстает. И никогда не задерживается надолго. Что-то похожее на состояние счастливой безмятежности и беспричинной радости, радости от самых обычных, всем доступных вещей он испытал однажды в госпитале после ранения. В больничной палате хорошо. Можно познакомиться с интересными людьми, прочитать умную книжку. А можно напиться с дураками и заснуть в коридоре под фикусом, укрывшись прошлогодней газетой. Там же, в госпитале, он узнал, что именно Ficus religiosa является тем деревом, под которым на Шакьямуни снизошло просветление и он стал Буддой.

Будущее? Его идиллический образ бесконечно далек от реальности. Да и нет никакого будущего, есть только непрерывно длящееся настоящее. И чем ты его наполнишь, то и будет тем, что принято называть будущим. Можно, конечно, надеяться на лучшее, всегда надеяться на лучшее. Во что-то верить. Но мало быть оптимистом, надо еще уметь создавать для этого поводы. Иначе оптимизм превращается в одну из клинических форм идиотии. Кстати, где-то, кажется, в той же госпитальной библиотеке он прочитал, что их две — торпидная и возбудимая. И долго не мог определиться, какая же ему больше по душе…

Сбросив оцепенение, Садовский поднялся к развалинам церкви. И тут на него вихрем налетел разгневанный старик.

— Это ты привел татя гробного? Зачем ты привел сюда татя гробного? — возбужденно заговорил он, размахивая корявыми, словно иссохшиеся сучья руками. — Он мертвецов ищет. Так и тягается с ними за добычу. Еще в келье Михаило-Клопского монастыря я видел, я все видел! И как он приходил помню. Рыскал яко агарянин. Всё серебряные вызолоченные ризы да Богоматерь старорусскую искал. Да как ее найти? Сгорела она. Младенец Иисус только и остался…

Похоже, старик заговаривался. Нес какую-то околесицу.

— Погоди, старче, что за тать? При чем тут Богоматерь?

— Икона моя пропала! — страшно выпучив глаза, почти взвыл блаженный Алексий. — И житие, собственною рукой написанное…

Ну вот, началось, с тоской подумал Садовский. То ищем мы запропавшего Бога, то украденную икону, то причину, почему запропал Бог и украдена икона.

— А была ли она, икона-то? — спросил он, хотя точно знал — была и видел ее.

— Как же не быть, если была? И жидовин некий вертелся тут, попорченный, с четырьмя мотыгами на рукаве.

— Со свастикой что ли?

— С ней. Его бы, Сына Сиона, к Богу обратить, ко Христу нашему, как это сделал преподобный Симеон. Отвести погибающую душу от безверия. А мне своих павших отмолить. Тогда и помереть не жалко…

— Помереть, старче, мы всегда успеем.

— Так ты не ведаешь про татя? — уже спокойнее спросил блаженный Алексий.

— Нет, не ведаю. А еще, говоришь, что пропало? Книга? Рукопись?

— Житие! — поднял крючковатый палец старик. — Многострадальное житие мое… О том, как Христа послушав и приняв благое иго евангельских заветов, внял раб божий, что велено ему юроду быти. И о том еще, как мнимомудрствующая братия прогнала прочь сего подвижника благочестия…

— Давай, старче, сначала. Ты видел этого татя?

— И в монастыре видел, как вырывал он кости мертвецов, снимал с них кресты и цепи да забирал иконы… И здесь тож. У самого на перстех кольцы златые и четки обсидиановы в руках, а теперь и без них, но я сразу узнал его. И сюда тать повадился. Встретил его и говорю: так речет дух похищающему регалии лежащих во гробех: не будешь ты видеть солнца, не будешь видеть дня, ни лица человеческого. И смердеть тебе умершим, а не воскреснуть с благоуханием неизглаголанным. Так и сбудется, увидишь. Не тотчас, но сбудется…

— Бог с тобой, старче. Никому такого не пожелаю… — поежившись, проговорил Садовский. — Но если встречу этого татя — все твое тебе верну.

— Верни, ежели ты не с ним заодно. Тоже ведь копаешь, все ищешь чего-то… Так возьми и верни… И не смотри, что исступлен я, не совсем еще лишился рассудка и понимания… Ибо, как сказал Святой Исидор Ростовский, буйственное и юродственное, еже по Апостолу житие избра… А ты что избра? Что ты избра? Что? Не по лжи, по совести, по заповедям Божьим…

Бормоча что-то совсем невразумительное, блаженный Алексий прилег в часовенке на куче тряпья и свернулся калачиком, отгородившись от всего белого света. Садовский понял, что тревожить его не надо. Пусть успокоится старик. Что-то не в себе он…

Несмотря на ненастье пора было приниматься за дело. Раскоп его уже напоминал наполовину заглубленный капонир для боевой машины десанта. В какую сторону теперь рыть? И есть ли в этом хоть какой-то смысл? Так можно перелопатить весь холм. И ничего не найти…

Видя его затруднения, к нему подошел Петрович. Его отряд продолжал трудиться в рощице на краю болота. Юля была там же.

— Как жизнь? Как дела? — издалека спросил он.

— Нормально. Ни ума, ни памяти, а мы все здоровеем…

— Труд на свежем воздухе облагораживает человека, — изрек Петрович. — Вижу, ты тут совсем умаялся. Помочь?

— Тут не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Может правильнее было бы разбиться на мелкие группы?

— Может и правильнее. Только вместе как-то сподручнее. Ты просто не втянулся еще в это дело. Не прочувствовал. Скользишь по поверхности. А под тобой — глубина. Необозримая, я