Саперы - Артем Владимирович Драбкин

сзади бойцы бежали по трупам погибших… Этот ужас невозможно описать словами… Фактически задавили немцев своими телами… И на небольшом участке мы все-таки прорвались, и, несмотря на сильнейший фланговый огонь, достигли наших позиций. Все поле было покрыто телами наших солдат… Хочу подчеркнуть, что этой толпой никто не командовал, каждый действовал на свой страх и риск, и выжили только те, кому сказочно повезло…

В пункте сбора выяснилось, что от нашего полка осталось только 7!!! человек… Я до сих пор помню их имена: комендант штаба Симяков, Мария Ивановна — хирург полка, Вера и Аня — санинструкторы, солдаты Трусов и Вакуленко, и я, полковой инженер… И все!.. Сколько всего прорвалось из пошедших на прорыв наших солдат, я даже приблизительно сказать не могу, т. к. мы были настолько измождены, что сразу легли спать. Ни сил, ни воли не осталось и в помине, у меня даже не было сил доложить о прибытии. Но поспать мне не дали…

Меня разбудили и отвели в палатку к представителю СМЕРШа, которого я, кстати, знал. И он стал задавать мне вопросы, не доходившие до моего уставшего сознания. Не перешел ли кто к немцам, и прочую ерунду. Меня поразило и взбесило, что его совсем не интересовало, сколько нас уцелело и как мы вышли из окружения… Видит бог, что ни до того случая, ни после я матом не ругался, но крикнул ему «пошел ты на…» и отправился спать… Такое поведение, конечно, могло иметь для меня роковые последствия. Я уже представлял себя в штрафном батальоне. Но мне везло на хороших людей.

На следующий день меня вызвали к начальнику СМЕРШа полковнику Руденко, и встреча с ним не предвещала ничего хорошего… Но он задал мне только один вопрос: почему я повел так себя с его подчиненным? Я подробно рассказал ему, как все было, объяснил, в каком я находился состоянии и что нам довелось пережить, а он, к моему удивлению, меня внимательно выслушал. В конце разговора он встал и попрощался со мной так душевно и тепло, что я понял: все будет хорошо. А того уполномоченного, который пытался меня допросить, я так больше никогда и не видел. Кстати, к вопросу о СМЕРШе. Кроме этого случая, я с ним особо и не сталкивался, их представители, конечно, были, но глаза особо не «мозолили» и занимались своей работой.

Хотя нет, был случай еще, когда я был командиром роты. Меня, как представителя части, направили для участия в показательном процессе военно-полевого суда. В боях местного значения кто-то дрогнул, и судили молодого солдата. Он оправдывался: «разрешите мне искупить, может, я немца убью…» Но «тройка» уперлась, нашли, на ком свою суровость показывать. А я молодой был, глупый. Меня мой политрук «костыльтрест» потом так распекал: «Тебе что, жить надоело? Хочешь, чтобы тебя „врагом народа“ сделали?» Но я решился написать в протокол свое особое мнение, чтобы дать этому солдату возможность исправиться, т. к. особой его вины я там не видел. И оказалось, что эта моя запись имеет юридическое значение и нужно рассмотреть дело еще раз. И когда пересматривали дело, командир дивизии сказал: «Я этого офицера не знаю, но он думает правильнее, чем вы. Пусть солдат даже никого не убьет, но оттого, что он в атаку пойдет, и то пользы будет больше». В общем, спасли мы его, не дали расстрелять.

Черная речка и Синявино — названия, которые навсегда остались в моем сердце. До сих пор эта трагедия помнится мне во всех подробностях… Участие в попытке прорыва — это самая трагическая военная операция, в которой мне довелось участвовать…

Мы, оставшиеся в живых, еще долго были в шоковом состоянии, но именно после выхода из окружения у меня появилось страстное желание жить.

В январе 1943-го нас пополнили, в основном сибиряками, и поставили в оборону вдоль Черной речки. Там мы простояли в обороне до мая 1943-го, сдерживая попытки немцев перерезать участок, соединивший Ленинградский и Волховские фронты. Хотя местность там была тяжелейшая, ниже уровня моря, и состоявшая из болот и торфяных полей. Вместо траншей мы возводили насыпные земляные заборы, гати для артиллерии.

Вы знали, какое тяжелейшее положение было в Ленинграде?

Знали. Не так подробно, как сейчас, конечно, но то, что в городе голод и много трупов лежит прямо на улицах, это мы знали. Некоторые бывали в городе по делам, и, приезжая, рассказывали подробности. Еще зимой сорок первого от нашего пайка хлеба в 600 граммов 100 граммов мы пожертвовали ленинградцам, и пару недель буквально отдавали еще по 100 граммов. Мало было боеприпасов, особенно снарядов, но все знали, что горожанам еще тяжелее. Зима сорок первого и весь 1942-й — это был самый тяжелый период войны. Очень было тяжело, но морально стало полегче, т. к. уже появились первые победы. Но случаев, чтобы от голода умирали солдаты, я не знаю. От авитаминоза многие страдали «куриной слепотой», это было, но от голода никто не умер. Был такой эпизод, кажется, зимой 1941-го. В окопы пожаловала инспекция с проверкой, во главе с самим Ворошиловым. И эта группа проверяющих нарвалась на солдат, которые ели НЗ, нам его в первое время еще выдавали. Он их спрашивает: «Вы что, НЗ едите?» Те растерялись, это же нарушение. Но он сказал: «Ничего, ничего, я бы тоже так делал». Вообще к нему относились с уважением и даже с любовью. Хотя сейчас, когда читаешь, как его критикует Жуков…

Какое у вас было отношение к политработникам?

Когда я был командиром роты, то у меня было два политрука. Это были прекрасные люди, которые пользовались уважением у солдат. Обоим было за 40, и они мне казались пожилыми. Первый был призван из запаса, на «гражданке» он был директором дома инвалидов в Рязани. Он знал всех солдат роты по именам, никогда не повышал на них голоса и пользовался непререкаемым авторитетом. Солдаты, любя, называли его директором «Костыльтреста», но он не обижался. После его гибели политруком роты назначили одного сержанта, т. к. нового политрука не присылали. Это был печник из Смоленской области, и его назначили политруком именно потому, что он пользовался у солдат уважением. Он тоже потом погиб. У него в вещмешке нашли после гибели парашют, который он хотел переправить семье на одежду. У него остались шесть дочек и один сын…

А вот когда я воевал в румынской дивизии, то вместо политработников там были священники в каждом полку и был дивизионный священник. Кстати, в одном из