Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море - Дмитрий Борисович Павлов

в Россию и в подготовке вооруженного восстания Гапону была отведена в лучшем случае вспомогательная, а фактически декоративная роль. Во многом она походила на ту, которую он сыграл при подготовке межпартийной конференции в Женеве. Его фигура должна была отвлекать внимание от подлинных организаторов и, таким образом, скрыть настоящий источник финансирования закупки и переправки оружия. Гапон неоднократно во всеуслышанье заявлял, что в его распоряжении имеются значительные средства, полученные в виде пожертвований. По замыслу организаторов, на завершающей стадии операции имя Гапона должно было воодушевить петербургский пролетариат на борьбу. Наконец, такая роль вполне соответствовала характеру самого Гапона. «Не обладая широким объективным умом и не имея надлежащей научной подготовки, – вспоминал один из его соратников, – Гапон не умел понять настоящего своего положения и отводил слишком большое место своей особе в рабочем движении»[655]. Он был способен только на то, чтобы придумывать все новые и новые фантастические планы, не считаясь с их практической выполнимостью. Собственно, на этой псевдоактивности Гапона, а в конечном счете на его тщеславии и честолюбии был замешан весь камуфляж. Ему не чинили препятствий в самостоятельном ведении переговоров с различными партиями, но от «практической подготовки восстания», как признал позднее Циллиакус, Гапон был сознательно «отстранен»[656]. Как и рассчитывали организаторы, Гапон широко разрекламировал свое участие в этом деле и летом 1905 г. одновременно вел соответствующие переговоры с представителями Бунда, РСДРП и ПСР, вольно или невольно вводя их тем самым в заблуждение. Однако в дальнейшем, доверив Гапону организацию приемки оружия в России, заговорщики в какой-то степени сами пали жертвой его трескучих, но ни на чем не основанных заверений.

В целом задуманная мистификация удалась. И тогда, и позднее доставка оружия на пароходе «Джон Графтон» связывалась в революционных кругах с именем мятежного священника. Эту ошибку разделяют и многие современные исследователи.

Забегая вперед, отметим, что даже во многом показное вовлечение Гапона в подготовку восстания не было столь удачным шагом его организаторов, как это может показаться на первый взгляд. Более того, это был, пожалуй, столь же крупный просчет, как и привлечение Азефа. Но если ошибка с Азефом простительна и понятна (никто в революционном лагере, включая ближайших соратников «великого провокатора», тогда не подозревал о его связях с полицией), то с Гапоном Циллиакус и компания, вероятно, просто «перемудрили». Можно предположить, что, если бы приемка оружия в России была доверена не ему, а какой-то одной партии, предприятие с «Джоном Графтоном» имело бы хоть какие-то шансы на успех.

Надо признать, что вовлечение Циллиакусом и Чайковским Гапона в дело подготовки вооруженного восстания в Петербурге было скептически встречено в эсеровских верхах, понимавших, что, говоря словами Гоца, Гапону-конспиратору «цена совсем маленькая», а его «боевой комитет» – «вещь нереальная»[657]. Несмотря на настойчивые понукания Чайковского, призывавшего «ухватиться обеими руками» за возможности гапоновской рабочей организации, эсеровские вожди отказались форсировать техническую подготовку восстания и участвовать в приемке оружия в Петербурге – это дело ЦК партии передоверил своему Петербургскому комитету, зная о том, что тот ослаблен арестами (говоря словами Гоца, расчет состоял в том, что «при условии хранения на месте мы имеем основания надеяться на благополучное и солидное устройство и меда, и музыки» в будущем[658]). Санкционируя летом 1905 г. поездку Азефа в Россию, Гоц поручил ему обследование тамошних партийных дел, а отнюдь не организацию приемки оружия, как это казалось инициаторам экспедиции «Джона Графтона». «И[ван] Н[иколаевич] (т.е. Азеф. – Д.П.), – писал Гоц в середине августа 1905 г. Чайковскому, – не сказал Вам ясно того, что нам, а именно, что никаких определенных решений насчет “восстания” и приготовлений к нему отсюда нельзя принимать, пока мы не будем иметь определенных сведений от него, что он нашел на месте. Таких сведений мы еще не имели»[659]. Впрочем, нельзя исключать и того, что такая позиция Гоца сформировалась не без влияния самого Азефа, для которого всякая иная, более жесткая точка зрения эсеровского ЦК была стратегически менее выгодна, чем эта, полная оговорок и неопределенности. Вообще роль Азефа во всем этом деле заслуживает специального разговора.

Состоя секретным сотрудником Департамента полиции с 1893 г., т.е. к описываемому моменту – уже в течение 12 лет, Азеф давно превратил свое провокаторское ремесло в способ щекотать нервы, конструировать различные хитроумные комбинации и, главным образом, в источник личного обогащения. К этому времени он фактически стал одним из наиболее высокооплачиваемых служащих царской России, заработок которого (800—1000 руб. в месяц) был вполне сопоставим с жалованьем высших чинов Министерства внутренних дел – директора Департамента полиции и даже «товарищей» (заместителей) самого министра. Руководители тайной политической полиции России доверяли Азефу всецело и ценили его информацию чрезвычайно высоко. Мало того, что сообщения его полицейских начальников «наверх» нередко писались под его диктовку. В Департаменте заводились персональные дела на указываемых им лиц, издавались розыскные циркуляры, основанные исключительно на его информации. При этом, переходя из рук одного полицейского чина к другому, Азеф всякий раз умел завоевать полное доверие, а нередко и искреннее расположение своего нового «хозяина». И все это, несмотря на отталкивающую наружность, грубость, косноязычие и нескрываемую алчность: редкое его донесение не заканчивалось требованием немедленного «вознаграждения».

Ежеминутно находясь под угрозой разоблачения революционерами либо полицией, Азеф, как шахматист, был вынужден постоянно просчитывать будущие ходы каждой из этих сторон, страховаться на случай непредвиденного развития событий и обеспечивать себе алиби. Отсюда и его обычная тактика полуправды, недоговоренности, стремление воздействовать как на однопартийцев, так и на охранников в нужном для себя направлении. Идейных убеждений за всем этим не было никаких (народник Н.С. Русанов позднее верно отметил «проплеванность души» Азефа), зато ставка в игре была очень высока – сама его жизнь.

Впервые о затеянной Циллиакусом «доставке оружия различным революционным организациям» Азеф сообщил Ратаеву в письме от 9 февраля 1905 г. и, вероятно, настолько заинтересовал этим своего полицейского шефа, что в дальнейшем весьма подробно информировал его обо всех шагах финского «активиста». Однако, когда план с доставкой оружия стал приобретать более или менее реальные очертания, Азеф, следуя своей обычной манере, начал постепенно сокращать количество «отпускаемой» информации, используя столь же свойственный ему прием полуправды. Так, в донесении от 17 апреля 1905 г., говоря о практических итогах Женевской конференции, он сообщил об образовании «Боевого комитета», но в качестве его членов назвал Е.К. Брешко-Брешковскую, Гапона и князя Д.А. Хилкова[660], отлично зная, кто в действительности вошел в состав ОБО. На вышецитированном отзыве Ратаева о «слабости и беспомощности» революционных партий в подготовке вооруженного восстания, несомненно, сказалось влияние Азефа, которому в тот момент было важно создать у полиции впечатление несерьезности и неосуществимости женевских решений. Мотив о Циллиакусе,