Пантера Людвига Опенгейма - Дмитрий Агалаков

Она замахнулась, точно хотела ударить Давида, но грозная звериная морда из слоновой кости угодила ровнехонько в середину зеркала. С оглушительным грохотом оно раскололось, большими и крошечными осколками осыпалось на пол… В пустой раме теперь бледнел серый картон.

Клинок в руке Себастьяна подпирал подбородок Давида, тянул его вверх.

– Но ведь вы завоевали пространство и время! – хрипло процедил Давид. – У тебя… это получилось.

– У меня получается все, что я захочу, милый Давид, – проговорила женщина. – Опусти клинок, Себастьян… Наш гость будет вести себя смирно.

Медные усы Себастьяна нервно дрогнули, клинок уперся острием в дощатый пол сцены. Давид потер подбородок, посмотрел, нет ли крови.

– Ювелирная работа, – сообщил ему Себастьян и едва заметно, точно подтверждая слова, поклонился своей госпоже.

– Лучше подумай о другом, Давид, – продолжала г-жа Элизабет, – о чем я уже говорила: верил ли Некто, гордый и свободный, презревший власть Творца, что сможет покорить пространство и время? Верил ли он, что две эти субстанции в его власти? Или… боялся того неведомого, что зовется смертью? И что последует за ней? Ты должен был думать об этом! Размышлять, не спать ночами!

– Разве мое слово что-нибудь значит? – усмехнулся Давид. – Вы же и так знаете все мои чувства и мысли, госпожа Элизабет?

Она кивнула:

– Верно, знаю. Мне ведомы чувства и мысли многих людей. Лучших! Чем больше в человеке сил, которые он получил от природы, тем чаще он задается вопросом: почему же все так плохо устроено? Едва ты почувствуешь себя королем – твои силы на исходе. Ты сам наблюдаешь, как превращаешься в ничто. Вечное унижение – для всех поколений. Господь Бог любит издеваться над людьми – изощренно. Хлебом не корми. Если ты великий мудрец, то к концу жизни осознаешь, что не ведаешь и миллионной доли всех тайн, что существуют на свете. И тогда понимаешь: ничтожен! Не пытка ли это? Создав мировую империю, объединив народы, уже на смертном одре ты прочитаешь в лицах собравшихся вокруг тебя сыновей их ненависть друг к другу. И к тебе придет озарение: последний вздох – и всем твоим усилиям конец. Разве это не величайшая мука для того, кто был велик и силен, а главное – был способен осознать свое величие и силу? И вновь поймешь: ничтожен. Всю жизнь ты оттачивал искусство создания прекрасной музыки. Тебя нарекли гением. Но ты знаешь: главное – впереди. Все твои произведения – прелюдия, увертюра! Только теперь ты готов написать величайшую симфонию – ее голос уже тревожит твою душу! Симфонию, в которой все поколения услышат истинное дыхание Вселенной. Но никогда ей не быть написанной! Время посмеялось над тобой. Ты не успел даже понять: что же случилось. А сердце твое уже висит на тонкой ниточке – самой что ни на есть последней. И вот, захлебываясь горечью, ты пишешь реквием – самому себе. Вновь осознав: ничтожен! Хорошо еще, если успеешь написать этот реквием. Хотя бы первую часть! Видала я и другие повороты судьбы. – Г-жа Элизабет снисходительно покачала головой: – Я не говорю о тех, кто ведет жизнь овец или волков. С ними как раз все в порядке. Вся забота: набить желудок, оставить потомство и умереть. Я говорю о тех, кто велик. Кто отличается от большинства. Кто пожелал бы лучше не родиться на свет, чем вести презренную, примитивную жизнь. Кто может разжечь в себе такой огонь, который не вынесло бы ни одно другое сердце. Я говорю о том Некто, «гордом и свободном, презревшем власть Творца». Потому что он-то подумал: а не рискнуть ли мне? Все равно все закончится одним: достанет Создатель из под белой мантии луковицу часов, крышка откроется; Создатель взглянет на циферблат, неодобрительно покачает головой, постучит желтым ногтем по стеклышку: «Пора, господин Некто, собирайтесь! Сейчас я вытряхну из вас все ваше величие. И станете вы еще одним примером моего несравненного могущества. И ничтожества человеческого». Так не стоит ли такая концовка одного рискованного шага?

– Шага – какого? – спросил Давид.

– Это тебе решать, – откликнулась г-жа Элизабет. – Но я подскажу. Разве не мог таинственный Некто задаться вопросом: кто дает человеку великие возможности? И кто их отнимает? Одно ли это лицо и то же? Или вовсе нет? Кто дал силы тому архитектору, в уме которого родился план выстроить башню до небес? Кажется, Создателю это не понравилось? Потому как разнообразил он языки строителей башни. И вот итог – не заладилась работа, рухнул проект. Но каждый ли такой проект обречен? Может быть, в скрижалях записаны только удачи Создателя? А промахи намеренно упущены? Может быть, есть дверь, пройдя которую, ты будешь свободным от власти Вседержителя? Может быть, силы, которые протянут тебе руку, не менее могущественны? И за той дверью приветствуются другие качества? Гордость и воля к победе? Неистощимая сила разума, которому нет и не может быть преград? Наверняка, таинственный Некто задавался этими вопросами, господин Гедеон. Я просто уверена в этом. Но и это еще не все… Может быть, силы, которые выбрали его, чтобы подарить ему Огонь, обещали таинственному Некто особые условия?

Давид поднял на нее глаза:

– И что это за условия?

Г-жа Элизабет пожала плечами:

– Может быть, великую славу и вечную жизнь? – Она в который раз усмехнулась. – Подумай об этом.

Давид поймал взглядом набалдашник из слоновой кости в форме головы зверя. Это была голова леопарда, готового к битве: открытая пасть, оскаленные клыки. Она была копией той звериной головы, что он видел на портике безымянного особняка, у которого после неудачной игры в «Алой розе» очнулся с зажатой картой в руке…

– Вечер откровений окончен, – проговорила г-жа Элизабет. – Теперь – прощай. Ищи себя, Давид. И будь смелым в своем поиске!

Протянув трость Себастьяну, она скрылась за одним из пологов шатра.

– Только не вздумайте следовать за нами, господин Гедеон, – вкрадчиво проговорил рыжеусый слуга. – Вам это дорого станет! – Он залез в карман, вытащил оттуда револьвер Давида, подбросил на ладони, ловко поймал, протянул недавнему пленнику. – Даже не мечтайте – пустой. – Себастьян подмигнул Давиду. – Скоротайте время на этой сцене, полчаса, не более. Вспомните ваши роли, выкурите любимую папиросу. – Левый ус его дернулся, за ним правый. – Прощайте!

И проговорив это, он исчез вслед за своей госпожой.

…Стоя на сцене, в осколках зеркала, Давид раскуривал папиросу. Мстить им – дело пустое, решал он. Они все равно сильнее. И он для них – точно мышь для матерой кошки. Безопаснее всего – проглотить обиду. Забыть об иллюзионистке и ее дьявольской своре. Представить их встречу сном и поверить в него.

Папироса таяла, но злость и гнев только закипали в душе Давида. Себастьян, чертов шут, он едва не перерезал ему горло. И уходя, еще пугал его, предостерегал!..

Где-то за стенами шатра тихо заржала лошадь, воздух глухо резанул удар хлыста; тронулись повозки…

Давид швырнул окурок на дощатый пол и спрыгнул со сцены. Один шаг в сторону выхода, другой…

Он остановился, прислушался. Странный это был звук, точно все шорохи, наполнявшие землю ночью, сгущались за матерчатыми стенами шатра. Шорохи были порывистыми, гулкими, но их уже дополняли пронзительные крики – тревожные, яростные, полные гнева.