Пантера Людвига Опенгейма - Дмитрий Агалаков

Тяжелый гудок известил о скором отплытии, но Баратран и ухом не повел.

– Я всегда откладывал этот разговор, но другого случая, возможно, мне не представится, – оглянувшись на забитые пассажирами сходни, торопливо проговорил их учитель. – Я хочу рассказать вам о том, как погиб мой друг Кай Балтазар. В тот роковой день, в Новом Орлеане, иллюзионисты братья Валль условились от души посмеяться над привыкшими ничему не удивляться американцами. Публика свистела, палила из пистолетов. Дикари, одно слово! В тот вечер по жребию выпало первым выступать мне. Я был на высоте. Публика дрожала от восторга. Потом наступила очередь Кая. Он не пожалел никого. Проклиная наш уговор, я ожидал, что в любую минуту может начаться паника. Огненный Дракон, что спалил войско Амрата Чандра, был всего лишь младшим братишкой чудовища, которое создал Кай. Он пылал, как огонь геенны! Зрители были предупреждены, что это всего лишь трюки, но надо было видеть лица людей! Этот Дракон был исчадием ада, дьявольским детищем, способном пожирать не тела, но души. Тогда я думал только об одном, как мог Кай Балтазар, мой друг, создать это?! Чудовище взмывало к куполу цирка, бросалось вниз, проносилось над головами зрителей. А потом метнулось к Каю. Вспышка на мгновения ослепила всех, в том числе и меня. Но я все же уловил, как Кая подняло и швырнуло в сторону. В зале завопили, а когда включили свет, оглушительный визг женщин разорвал мой слух. Он лежал на ступенях, между рядами, вернее, то, что от него осталось. Обожженный, окровавленный, поломанный, без лица…

Рассказ старика стремительно захватил и унес Давида в свою реальность, но отпустил так же скоро: последний гудок «Святой Катарины» в мгновение разбил манеж в далеком американском городке, разметал обрызганных кровью Кая Балтазара испуганных женщин, и Давид очнулся. Нет, не только смерть деда Леи так поразила его: он вспомнил другое – свой танец на берегу и огненного зверя, стремившегося подчинить его себе – подчинить или уничтожить.

Капитан, стоявший на мостике, готов был в любую минуту поднять рупор и отдать команду об отплытии, но по сходням еще поднимались пассажиры.

– Вы не договорили, – тихо сказал Давид, чувствуя вдруг, что у него отнимают нечто важное, необходимое. – Почему все случилось именно так? Почему Огненный Дракон убил Кая Балтазара? Господин Баратран?..

Но старик, пронзительно взглянув на Давида, выхватил из его руки чемодан, прижался наспех к мокрой щеке Леи и, прошептав: «Я вернусь и обо всем расскажу!» – побежал к трапу.

– Смотри-ка, Грэг, – весело указал младший офицер, светловолосый молодой человек, на двух пассажиров. – Этому торопыге куда больше пошли бы не котелок, плащ и трость, а феска и длинный арабский балахон!

Капитан судна, офицер с тонким бесстрастным лицом и строгой военной выправкой, бросил взгляд на смуглую молодую пару, поднимавшуюся по трапу – мужчина и женщина только что попали в свет прожектора.

– Если бы, Орви, ты так же долго пожил на Востоке, как я, то отличил бы лицо араба от лица индуса с такой же легкостью, с какой отличаешь медную монету от серебряной. – Капитан вытащил из кармашка кителя луковицу часов. – Что ж, пора отчаливать, – сказал он и, уже готовый посеять на причале и палубах еще большую суету, приложив рупор к губам, зычно скомандовал: – Отдать швартовы!

По дороге домой Давид и Лея не обмолвились ни единым словом. Наконец-то они оказались в прихожей. Дождь остался далеко. Здесь была тишина. Давид слышал частые удары своего сердца, и рядом – дыхание Леи. Ему казалось, еще мгновение, она положит ему руки на плечи, он утопит свое лицо в ее влажных волосах.

Но она только сказала:

– Свари мне кофе, пожалуйста. И я бы выпила коньяку. Совсем немного…

…Уже часа два они сидели в гостиной. Косой дождь дробью стучал по стеклу. Мир за окном казался рябым, ускользающим. Недокуренными папиросами тлели фонари. Редкие прохожие походили на убегающие тени.

Часы пробили полночь. Давид украдкой посмотрел в глаза Леи. Они были темны. Куда же подевалось морское утро, прозрачная синева, перламутровые чайки? Ничего не осталось.

Лея поднялась. Повинуясь внутренней воле, Давид накрыл ее руку своей, сжал холодные пальцы.

– Пусти, я еще сварю кофе, – мягко пытаясь освободиться, проговорила она. – Теперь моя очередь.

Давид не заметил сам, как Лея оказалась в его руках. Она отвечала на его поцелуи – порывисто, вдруг став безумной, горячей, обжигающей. Жадно набросившись на нее, теряя рассудок, он не услышал, как густо затрещал один из швов на ее платье, не заметил, что обманулся, и ожег его не огонь, но – лед, отчаяние, что она уже билась в его руках испуганно, точно пойманная в сеть, что ее ладони упираются ему в грудь, прямо в лицо.

– Нет! Оставь меня!.. Давид, прошу тебя!..

Она вырвалась – чужая, неузнаваемая, в измятом, почти сорванном платье, с разметавшимися по голым плечам волосами, с глазами, полными слез.

Лея пошатнулась, закрыла лицо руками, отняла их. Поправляя порванное платье, прикрывая им плечи, словно озябла, дошла до кресла. Села в него, медленно подтянув ноги, свернулась в комочек, спрятала в коленях лицо.

Он уже выпил три чашки кофе и полбутылки коньяка, а Лея по-прежнему сидела в кресле. Ее руки казались сломанными, бессильными. Она так и не притронулась к своему напитку.

– Хочешь, уедем? – спросил он ее.

Она оторвала голову от колен:

– Не в этом дело, Давид. Я больше не вижу смысла жить так, как я жила эти годы. Терять близких людей, смотреть, как рушится мир. – Она усмехнулась. – Что мне делать? Совершенствовать науку Огня? Но зачем? Что она принесла мне, эта наука, кроме страдания и боли? Я должна жить сейчас, но мне страшно оттого, что я не знаю, как это сделать. Неужели… ты не понимаешь меня?

Ему стало больно. Но к боли примешивалась злость. Отчаяние и злость, и еще – страх. Теперь он осознал отчетливо, ясно, что теряет ее. Она уходит, как призрак тает в его руках. И он не может найти способа остановить ее. Удержать. Заставить сделать так, как единственно должно. А может быть, это сердца их бьются по-разному? Разного желают?

И так было всегда?

Нос парохода вспарывал черные, глухие волны океана. Ночь швыряла ветры на стальной островок, но он был крепок и полон уверенности преодолеть шторм. Все дальше «Святая Катарина» уходила в ночь, давно распрощавшись с огнями Пальма-Амы.

Двое мужчин в дождевиках, крепко держась за поручни, стояли на корме, наблюдая за ревущим кильватерным буруном.

– Вот так, господин Баратран, – говорил собеседнику уже немолодой полковник, в шинели и фуражке, с неуклюже согнутой в локте левой рукой. – Теперь я калека, но зато смогу заняться прадедовским ремеслом. Буду красить кувшины старыми кистями – охрой, лазурью и золотом. Мой прадед любил эти цвета! Ну так мы с вами договорились, выпьем в ресторане коньяку? Я угощаю! Только я!