Пантера Людвига Опенгейма - Дмитрий Агалаков

А нагой человек танцевал, но танцевал странно. И не вальс это был, и не танго. Не полька и не фокстрот… Бродяга тряхнул головой; не поверив своим глазам, вновь уставился на танцующего человека. А вернее, на ту часть пространства, что была за ним. Там, за «танцором», футах в сорока впереди, над океаном, вспыхнул свет. Алый искрящийся свет. Он становился все ярче, разрастался, набирая силу. Прижав к груди бутылку, бродяга не мог оторвать глаз от наливавшегося огнем клуба. Этот клуб – неровный, зыбкий – точно искал форму, в которую собирался вылить себя, но не находил ее. И все же огненная масса видоизменялась. Бродяга даже открыл рот: огонь, пусть – несмело, но приобретал контуры живого существа. «Господи Боже, – пробормотал бродяга, – чур меня!» Живой огонь обретал форму гигантской кошки. Уже отчетливо читалось упругое пылающее тело, длинный хвост, мощные лапы. И морда с открытой пастью.

Бродяга не смел шелохнуться. «Господи Боже, – повторил он. – Что же это творится?!» Не вино ли сыграло с ним такую злую шутку? Потому что поверить своим глазам было трудно, ой как трудно!..

А гигантская кошка, едва воплотившись в пространстве, уже подражала танцующему человеку. Но движения зверя были порывисты, словно он танцевал в клетке. Точно по принуждению дрессировщика. Пространство, отведенное для зверя, было чересчур малым. И уже очень скоро огненное животное стало выпрыгивать за пределы своей клетки. С каждым новым прыжком зверь точно осознавал свою индивидуальность. И осознавая ее становился все более непредсказуемым – диким, яростным, властным. Внезапно огненный зверь рванулся влево, отпрыгнул назад. Танцующий человек отступил, и тогда пылающий зверь сорвался с места и бросился в его сторону. Человек обернулся на сто восемьдесят градусов, оказавшись лицом к берегу, – и зверь молнией пролетел туда же, следуя повороту его головы. И когда человек вновь повернулся к океану, зверь, слепленный из огня, неистово рванул над волнами. Таких перелетов было несколько, и с каждым из них зверь только набирал силу. Уставал человек, но не его огненная кошка! Та только начинала жить, только входила в игру. И когда человек дал слабину, зверь клубком огня метнулся к нему, едва не сбив его с ног, силой повернув хозяина вокруг собственной оси. Следуя повороту головы нагого дрессировщика, зверь пронесся по кустам у самых ног бродяги, выжигая листву; огненным резцом вспорол песок и вновь оказался над океаном. Зверь готовился еще к одному прыжку, но не успел… Человек, уставший, едва живой, погубил его. В том, что случилось именно так, сомневаться не приходилось. Движением всего тела, в которое он вложил всю свою силу, человек швырнул зверя вниз – в темные волны. С шипением вонзившись в воду, тот исчез в ней. Растаял, точно и не было его никогда.

Нагой мужчина покачнулся, упал на колени, а затем рухнул в песок.

Бродяга в третий раз вырвал пробку зубами, выпил все содержимое бутылки, аккуратно положил ее на траву. Затем поднялся, свернул одеяло, собрал нехитрые пожитки и, прибрежными кустами, один только раз оглянувшись, торопливо засеменил прочь.

…Давид очнулся от холода, когда уже светало. Он лежал на влажном песке абсолютно нагим. Воспоминания этой ночи пришли к нему не сразу. Он ощутил, что тело его и лицо обожжены, опалены волосы… Давид вспомнил, что в тот день грудь его превратилась в вулкан. Лава обжигала изнутри, рвалась наружу. Он хотел испытать себя, но кирпичные стены мастерской Баратрана были слишком тесны для него.

Теперь же ему стоило одеться и поспешить домой. Отныне он знал главное: его сила велика. Но этой ночью она угрожала его собственной жизни! Мало взлететь – нужно уметь, подобно птице, пронестись стрелой между ветвей деревьев, зацепив крыльями потоки воздуха. Иначе – смерть.

«Ничего, – шагая по мокрому песку в сторону Пальма-Амы, размышлял Давид, – я вычислю формулу совершенства! Вот когда мое могущество будет подобно молнии!»

В эту же ночь дом Огастиона Баратрана проснулся от страшного вопля, и уже вскоре, запахивая халаты, все собрались у комнаты Вилия Лежа. Там сокрушалась мебель, разбивалась посуда и вылетали на улицу стекла.

Они высадили дверь. Намотав на руку портьеру, старик первым пошел в бой. Животное, некогда именовавшееся Вилием Лежем, кинулось на Огастиона Баратрана, вцепилось зубами в его щит, выставленный вперед, и повисло на нем. Но очень быстро оказалось повержено. Оно лежало на полу, задушено хрипело и пускало слюни по впалой щеке.

Давид обернулся – сзади стояла Лея, но ее глаза были немногим лучше глаз Вилия Лежа.

– Уведи ее! – почти с гневом бросил старик.

Но Лея, не сказав ни слова, сама вышла из комнаты.

Через час приехала санитарная коляска и увезла их молчуна. Старик и Пуль уехали с ним.

Давид и Лея остались в доме одни. Он лихорадочно курил, когда к нему в том же халате вошла Лея. Глаза ее покраснели, нос и рот припухли от слез. Он налил ей коньяка, заставил выпить.

– Беда не приходит одна, – сказала она.

Давид уложил ее на свою постель.

– Полежи со мной, – попросила она.

Он лег рядом, обнял ее. Свернувшись калачиком, Лея скоро заснула. Давид осторожно поднялся и укрыл ее одеялом. А потом еще долго смотрел на умиротворенное лицо возлюбленной – сон растворил ее тревоги.

Закрыв тихонько дверь, он отправился на кухню варить кофе. По дороге Давид размышлял о том, что жизнь их неожиданно сломалась, и выправить ее, вернуть на круги своя, вряд ли уже будет кому под силу.

И особенно старику.

Едва проснувшись, Карл Пуливер почувствовал, что в этот день с ним произойдет что-то очень важное. Он выпил кофе, вышел на улицу и тотчас на него налетел мальчишка-газетчик с пронзительным воплем: «Экстренный выпуск! Экстренный выпуск!»

Пуль развернув газету и узнал, что началась война.

Еще сутки, и Европа должна была расколоться на две части, как старый, давно треснувший глиняный горшок – от легкого безобидного удара. Неделя, и ее примеру последуют все континенты, весь земной шар. Над городами зависнут цеппелины, и люди, под зорким и безжалостным оком непонятной им злой судьбы, надев одинаковые мундиры, будут сотнями тысяч гибнуть на полях сражений.

Но эта книга была пока едва приоткрыта…

За завтраком Пуль думал о том, что с некоторых пор он стал чужим в этом доме. Женщина, которую он любил, принадлежала другому. Человек, которого он называл своим другом, возможно, вовсе не был таковым. Старик любил его, но Пуль никак не мог перешагнуть тот рубеж, который уже миновали Лея и Давид. Может быть, эти десять лет – обман? И ему так и оставаться клоуном до последних дней, но уже не Рыжим – самонадеянным балагуром, а Белым, который получает подзатыльники и обливает всех слезами, ручьями бьющими из несчастных глаз?

В полдень Лея вытянула их прогуляться по встревоженному городу. Они шли втроем по улице Южных Моряков – малолюдной, притихшей, какой была и вся Пальма-Ама. Далеко за спиной послышался тяжелый рокот автомобильного мотора.