Завет, или Странник из Галилеи - Нино Риччи

Я исходила множество улиц города, увидела жизнь Александрии, такую разную, посетила места, куда даже не заглянула бы раньше. Александрия справедливо славилась своей пышной красотой. Но кроме красот город изобиловал всякого рода мерзостями. Детей похищали на улицах и затем продавали в самое жестокое и позорное рабство. Здесь удовлетворяли свою похоть мужчины и женщины, пресыщенные развратом и жаждущие все более разнузданного потворства своим порокам. Александрия по праву считалась городом всех религий — ей были известны самые разные культы и идолы. Город, в котором можно было случайно натолкнуться и на жреца египетского храма, и на принца крови, и на знаменитого вора.

Мне казалось сначала, что мое бесконечное блуждание по городу объясняется единственным желанием случайно или нарочно встретить Иешуа и как-нибудь постараться загладить свою вину перед ним. Я хотела предложить ему наследство. Отдам ему свои деньги — и он сможет идти путем, который он выбрал, не подвергая себя опасности стать бродягой и попрошайкой. Вскоре я убедилась, что Александрия вовсе не такой большой город, как могло показаться сначала: найти в нем моего сына было не столь уж сложно. Я получила известие о нем уже через несколько недель после его ухода. Мне рассказала о нем женщина, жившая в нашем квартале: она видела Иешуа на улице. Потом я сама издали несколько раз видела его, но не осмелилась подойти и заговорить с ним. Я не могла подобрать слов и боялась, что наш разговор не получится. Когда я наконец решилась, то не сказала ему сразу о наследстве и не отдала деньги. Вместо этого я предложила ему пойти поучиться какому-нибудь ремеслу, какое ему подойдет. И тут же пожалела об этом, с горечью вспомнив слова Зекарьи.

— Нет ремесла, которое подошло бы мне, — сказал Иешуа.

— Что же тебе подойдет? Бродяжничество?

— Я не бродяжничаю. Я нашел себе учителя.

Я не сказала ему ничего о том, что хочу дать ему денег, чтобы он мог свободно выбрать свой путь. Трудно объяснить, почему я промолчала. Наверное, я подумала, что он еще ребенок и не сможет распорядиться деньгами разумно, он может вообще раздать их — по примеру Артимидоруса. Но было и еще что-то. Когда я увидела его, мне расхотелось давать ему свободу, надежда вернуть его себе забрезжила в моем сердце. Возможно, я боялась, что он откажется от меня, и тогда я окончательно потеряю его, без надежды обрести снова.

Несколько сердито я спросила Иешуа, отказывается ли его новый учитель от платы, как это делал Артимидорус. Про себя я думала, что на самом деле новый учитель — это детская выдумка, высказанная, чтобы подразнить меня.

— Я помогаю ему вести хозяйство, — сказал Иешуа.

— Значит, ты его раб?

— А ты раба своего мужа, — парировал Иешуа, — а он — своего хозяина.

Я рассердилась окончательно, так как не знала, что ответить ему. Мне так хотелось защитить его; как я и предполагала, у него не было никакого учителя, и он жил на улице. Как я могла убедить его довериться мне? Отбросив неприязнь и враждебность, позволить мне спасти его? Возможно, между нами не было еще враждебности, была лишь привычка не доверять друг другу. Я знала, что Иешуа не испытывал ненависти ко мне, просто был замкнут и недоверчив, но как мы могли сломать эту преграду?

Но не только поиск сына был той целью, которая влекла меня на улицы Александрии. Я чувствовала, что мне необходим тот опыт, который я черпала, наблюдая городскую жизнь, бывая в разных местах. Какую пользу я могла получить там, какую мудрость почерпнуть — едва ли я могла ответить на этот вопрос. Уход Иешуа, казалось, открыл мне дверь в тот мир, в котором я иначе никогда бы не побывала. Я видела, как легко он отказался от прежней жизни, как, не раздумывая и не испугавшись, остался без родительского крова и оказался на улице. И тогда я стала задумываться: так ли правильна дорога, по которой иду я? Так ли хороши мои добродетели и так ли непоколебимы мои устои? Я вспомнила, как Трифон восторгался Иешуа, его умом. Я снова захотела увидеть жизнь в ее разнообразии, понимая, что тысячи разных людей смотрят на мир и видят его каждый по-своему, значит, по-своему видит его и мой сын Иешуа.

Иешуа облюбовал улицы, прилегающие к порту. Многие из них были настоящим адом, там все женщины были шлюхами, там произносили молитвы только над брошенными костями в ожидании счастливого очка. Кого только ни забрасывали волны житейского моря в эту гавань — от мудрецов до негодяев со всех земель вплоть до Индии. Они называли себя кто священнослужителем, кто волшебником, а оказывались они чаще всего обычными шарлатанами. Образованные и богатые мало чем могли привлечь их, ибо видели подобный люд насквозь. Но невежды и бедняки стекались к ним широкими потоками, часто среди них были больные, отчаявшиеся получить от кого-либо помощь. Калеки от рождения, увечные, неплодные, даже прокаженные. Кому-то удалось проникнуть в город, прячась на приходящих в гавань лодках, а кто-то подкупал стражу у городских ворот. Какие невероятные и ужасные вещи были здесь обычным явлением: аборты, операции, когда евреи хотели скрыть принадлежность к своей религии, сколько отчаявшихся, сколько обманутых, заплативших последние деньги за чудесное исцеление, которое так и осталось несбывшейся надеждой! Я помню, как сама приходила сюда во время эпидемии, когда заболел маленький Хочих, уповая на чудо, отдала последние деньги, но чуда так и не произошло.

Я начала сознавать, что не только желание увидеть Иешуа влекло меня на эти улицы: не менее острым было желание чуда, чуда, которое бросило бы вызов всем сложившимся представлениям о жизни и о вере. Я помню операцию, в реальность которой ни за что бы не поверила, не случись все на моих глазах, да еще и при сотне других свидетелей. Человека вернули к жизни, просверлив ему череп. Это был рабочий, который упал с высокого здания и ударился головой. Когда его принесли в гавань, он уже не подавал признаков жизни, и было ясно, что он не дотянет до вечера. Но лекарь у всех на глазах обычным буром посверлил пациенту лобную кость, из отверстия вылилось огромное количество крови и воды, и уже через мгновение рабочий открыл глаза с выражением человека, только что вернувшегося к жизни.

А какие рассказы я слышала на этих улицах! Кто-то видел, как излечили прокаженного. Кто-то уверял, что с помощью операции был излечен незрячий. Я не понимала, чего тут больше — Божьей ли милости или дьявольщины. Конечно, все делалось во имя благой цели, даже тогда, когда с пациентов спрашивали плату, во много раз превышающую их возможности. Случалось и так, что человек умирал во время операции или отравлялся лекарством, которое ему дали. Мне казалось противоестественным то, что смертные брали на себя смелость вмешиваться в то, что принадлежит только Богу. Я слышала рассказы и о еще более ужасных вещах, о том, как в некоторых городских училищах тела умерших разделывают, словно туши в мясной лавке, для того чтобы знать, что находится у человека внутри. Но ведь тело человека — это храм, выстроенный самим Создателем, тайны его — это тайны Божьи, и они не могут быть разрушены по прихоти человека.

Иешуа влекло в этот квартал то, что влечет любого ребенка: любопытство и надежда увидеть нечто необыкновенное. Часто, думая о Иешуа, я сравнивала его с Якобом, который, несмотря на то, что не обладал таким острым умом, как Иешуа, тоже был склонен к размышлениям, на свой манер, конечно. Якобу не довелось увидеть ничего удивительного в этом мире, он всю свою жизнь точил камень, работая бок о бок с отцом. Зато Иешуа был свидетелем множества удивительных и ужасных вещей. В квартале, прилегающем к городскому порту, можно было встретить и проповедников, и фокусников, и заклинателей змей из города Морое — они вгоняли себя в транс и пили змеиный яд; здесь были гадатели, читающие судьбу по требухе. Но были и такие зрелища, о которых трудно даже говорить, не то что смотреть на них своими глазами. Какие только жестокости не были представлены здесь! Детей или рабов расчленяли и убивали на сцене по прихоти публики. Таково было влияние Рима с его Колизеем и его жестокими зрелищами. В Риме, где молились тысячам богов, никто не верил в Бога; римляне называли богом своего императора, а он был просто человеком. Что могло принести это людям? Только полное безверие.