Завет, или Странник из Галилеи - Нино Риччи

— Другой бы просто не пустил вас на порог, я же пожалел тебя, и вот твоя благодарность!

Он нисколько не стыдился того, что обманывал нас, а наоборот, считал, что это в порядке вещей. Он добропорядочный еврей, не оскверненный никаким грехом. Но как же тогда быть с женой неиудейкой?

Иосиф не стал ему возражать.

— Ты прав, мы оскверняем твой дом, — сказал он.

Я не поняла, хотел ли он таким образом высказать брату упрек или действительно был согласен с ним. Иосиф велел мне собраться, и мы покинули этот дом, потеряв и кров, и работу.

Ребенку тогда не было и полугода. Иосиф решил, что нам лучше будет вернуться в Палестину, в Галилею, где о нас никто не знал. Я с сомнением выслушала его — ведь слухи достигли даже Египта, как же можно уповать на то, что нас оставят в покое в Галилее? Иосиф ничего не возразил на мои опасения.

Может быть, он раздумывал над тем, не вернуть ли меня моим родителям. Что мне тогда делать с ребенком и с тем, другим, его ребенком, которого я жду теперь? Но пока, в Александрии, надо было искать хоть какое-нибудь жилье. И мы отправились по еврейским кварталам, спрашивая, кто бы мог нас приютить. Оплатить новое жилье мы могли пока только из моего приданого, так как неизвестно было, когда Иосиф сможет найти работу. Я постоянно жила в страхе, что наши хозяева что-нибудь узнают про нас и так же, как Иремия, выставят на улицу. Но никто не задавал нам никаких вопросов, хозяев интересовало лишь своевременное внесение платы. Обличая нас в наших грехах, Иремия старался прикрыть свои, ибо было немало семей в округе, в которых женщины находились в похожем положении. Я вскоре поняла, что в Александрии евреи не так строго исполняют Закон, как это делают в Иудее, и не так суровы в суждениях. Многие женщины, как я позднее узнала, были едва ли не в худшей ситуации, чем я, но к ним не только не относились с презрением, но многих даже уважали.

В то время власти Рима были очень обеспокоены беспорядками в провинциях и, чтобы задобрить жителей Александрии, всячески старались благоустроить город. Повсюду велись какие-то строительные работы и везде требовались рабочие руки. У десятников не было тогда ни времени, ни желания допытываться, еврей ли каменщик или грек, главное — могли он работать. Поэтому Иосиф, который, однако, так и не выучился говорить по-гречески, довольно легко получал работу.

Мы прожили в Александрии долгие годы, и все это время мой муж не сидел без дела. С возрастом здоровье его слабело, тело, натруженное за долгие годы, теряло силу и выносливость, но никогда я не слышала от него ни жалоб, ни сетований на тяжести жизни. После своей первой получки Иосиф полностью, до единого динария, возместил сумму, которую мы взяли из моего приданого; он сделал это ради ребенка, которого я до сих пор кормила. Долгое время мой муж подозревал, что я каким-либо образом хочу извлечь выгоду из нашего брака, но когда родился его первый ребенок, к тому же оказавшийся сыном, Иосиф оставил свои подозрения. Он стал отдавать мне заработанные деньги, как и было принято, чтобы жена расходовала их разумно и экономно. Сам Иосиф не тратил лишнего, он не пил, никогда не баловал себя, и деньги ему были нужны только на еду и уплату налогов.

Иосиф не позволял себе тратить мое приданое, хотя имел на него полное право. А после рождения наследника он настоял на том, чтобы я подумала, как можно выгодно и с прибылью распорядиться моими деньгами. «Ведь может прийти время, — предостерегал он меня, — когда твой сын будет переживать трудные времена и очень нуждаться. И кто тогда поможет незаконнорожденному?» Я послушалась мужа и вложила большую часть приданого в дело, которое принадлежало одному из городских негоциантов, что оказалось весьма удачным шагом, так как за год принесло почти двойную прибыль. Кое-что из денег я отложила на образование ребенка и на другие необходимые расходы. Я старалась сделать все возможное, чтобы в будущем ему не грозила нищета — слишком хороший урок был получен, когда меня выгоняли на улицу мои же родственники. Не полагаясь на мужа, я искала возможность зарабатывать самой. Чтобы чувствовать себя более уверенной, я научилась говорить по-гречески, брала небольшие заказы на плетение циновок или каких-нибудь других мелких вещиц. В этом я совершенно не отличалась от остальных женщин Александрии, которые, будь то гречанки или еврейки, старались идти своей дорогой, не рассчитывая особо на чью-либо помощь. Они были очень не похожи на женщин Иудеи, убежденных, что жена не более чем собственность своего мужа.

Мой второй ребенок, которого мы назвали Якобом, родился уже спустя тринадцать месяцев после первенца и быстро обогнал его в росте и силе, видно пойдя в отца. Разница между ними была настолько очевидна, что не было ни одного человека, кто бы не счел первого сына кем-то вроде подкидыша или приемыша. Но это, опять-таки, не было чем-то необычным в этом городе. Детей здесь нередко продавали и покупали даже в еврейских семьях, стараясь таким образом восполнить их отсутствие с помощью тех, у кого дети были в избытке. Так бы мы и жили, не привлекая ничьего внимания и ничем особо не выделяясь, если бы не ребенок, который, казалось, с первых же дней был отмечен особой печатью своей непохожести.

Я отчаянно старалась относиться к первенцу так же, как я относилась к Якобу и другим детям, появившимся позже. Но, как ни странно, такое стремление к справедливости не наделяло, а, наоборот, обделяло их материнской любовью. Коль скоро я избегала проявлять особую нежность к Иешуа, я не проявляла ее и по отношению к остальным, стараясь не прогневить ни мужа, ни Господа. Но мне так и не удалось навести мосты в нашей семье, и Иешуа все больше и больше отдалялся от нас. Наверное, было бы куда лучше, если бы каждый получил свою долю любви, соответственно месту в моем сердце. Я всегда немного ревновала Иешуа, который был мне гораздо ближе, чем остальные дети. За исключением, пожалуй, двух дочерей — в них улавливались мои черты, тогда как братья Иешуа были истинными сыновьями своего отца. Иешуа также унаследовал от меня какие-то едва уловимые черты, я бы сказала, в нем было что-то женское: может быть, хрупкость и какая-то болезненность, но это и выделяло его, и делало непохожим ни на кого из нас. В нем было много чего-то совершенно иного. Его происхождение никто не мог определить: он был светлокож, в отличие от меня, и светловолос. Он ничем не напоминал даже своего отца, чему я была несказанно рада, так как не вынесла бы, наверное, пытки постоянного напоминания.

С ранних лет Якоб понял, какие разные они с братом, и изо всех сил тянулся к нему, стараясь преодолеть разделяющую их пропасть. У меня сжималось сердце, когда я видела, как Якоб старается во всем уступить брату. Он как будто бы говорил: смотри, как я уважаю тебя; я знаю, какое место ты должен занимать в нашей семье, и даю тебе его. Я чувствовала невыразимую любовь к Якобу в такие мгновения. Но Иешуа часто держался с братом холодно, что не могло не оттолкнуть его. И очень скоро каждый из них пошел своей дорогой. Уже с пяти лет Якоб стал помогать отцу на работе, постепенно осваивая его ремесло. Иешуа, наоборот, не испытывал никакой тяги к этому делу. Якоб понял, что жизнь уготовила им разные пути, и, по-видимому, смирился с их отдаленностью и непохожестью. Я наняла учителя для Иешуа, правда, тогда он, казалось, был мал для серьезной учебы, но я хотела уже с ранних лет показать ему, что за жребий выпал на его долю.