Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии - Уильям Манчестер

Фактически его щиты были намного прочнее, чем полагала критика. Они были не того класса, что щиты Грузона, но достаточно хороши для того, чтобы обеспечить канонирам необходимую защиту. Возражение Юлиуса Фойхт-Ретца было абсурдно. Альфред знал это и рассчитывал на то, что демонстрации в Меппене его реабилитируют. Существовал только один способ решить проблему раз и навсегда. Человеку надо было ползком забраться за щит во время обстрела. Его сын, менеджеры и даже прусские генералы пришли в ужас. Он сухо заметил: «Все те, кто сейчас сюда прибывает, со школьных лет знают, что откат остановить нельзя. Мне предлагали посадить туда во время стрельбы овец или коз. Если бы они могли к тому же обслуживать орудия, я бы не стал возражать».

Он попросил добровольцев. Неожиданно объявился молодой майор из Венской ассоциации военной науки. Майор остался невредим, но это ничего не доказывало: к ярости Альфреда, орудийные расчеты нарочно стреляли мимо щита. Более того, находясь взаперти, австрийский офицер придумал новое возражение. Дело в том, что Крупп в ответ на аргумент Мольтке оборудовал щит смотровой щелью, которая под огнем могла закрываться, а потом снова открывать обзор. Так вот, майор граф фон Гелдерн утверждал, что «по его мнению, противник будет ждать возможности стрелять тогда, когда щель открыта».

Взбешенный Альфред ответил планом, целью которого было заставить оппонентов замолчать. Поначалу они действительно потеряли дар речи. Если бы он вовремя не остановился в осуществлении этого плана, ему тоже пришлось бы замолчать – навсегда. Он сказал, что сам сядет за броню, пока пушки все большего калибра будут вести по нему обстрел. Он будет делать поминутные записи, которые переживут его, и периодически выглядывать в щель, бросая им вызов. Замечательно! Бомбардировка Круппа! Когда пушка достигнет крещендо неистовой оркестровки, он погибнет геройской смертью! На глазах 81 офицера! Включая всех этих англичан!

«…Я сам войду в орудийную башню… Все дело лишь в том, что надо рисковать собственной жизнью, прежде чем просить об этом других».

Прокура мягко отговаривала его от публичного самоубийства. Он все равно подверг себя бомбардировке. Его борода развевалась по ветру, он гордо проследовал по полигону и исчез внутри бронированной пушки. На протяжении нескольких минут вокруг сыпались снаряды; затем было объявлено о прекращении огня, и он вышел с особым, победным видом. Торжествуя, он писал Гусу: «Угрозы, что полиция это запретит и что никто не будет стрелять по броне, пока за ней нахожусь я, не материализовалась. Поэтому у меня не было случая уволить кого-либо из канониров за неподчинение, не заметил я у этих людей и недостатка мужества. Фактически за броней находишься в наибольшей безопасности, и в среду, когда мы начнем против нее огненный штурм, никто не должен повредить и пальца».

Он доказал свою правоту. В среду, в последний день «бомбардировки наций», кучка напуганных крупповцев была заперта в орудийной башне и подвергнута беспощадному обстрелу. Потом, спотыкаясь, они вышли, на время оглохшие, но в общем невредимые. Альфред достал карандаш. Иностранные офицеры глазели на него. Он раздраженно нацарапал: «Никаких заказов!»

* * *

«От меня теперь остались почти только кожа да кости, – написал он глубокой ночью Лонгсдону. – Остальное – дух. Может случиться так, что в один прекрасный день этот дух своей легкостью и количеством преодолеет вес бедных костей, и внезапно, если меня не будут держать, я улечу в своей земной одежде прямо на небеса и, вероятно, стану там первым духом в таком одеянии со времен сотворения мира. (Он имел в виду – гостем. Эти два слова очень похожи в немецком языке. – Примеч. авт.) Каким это будет избавлением от вульгарного кружного пути через сырую могилу и жаркое чистилище – и каким это будет утешением для тех, кто во все это верит».

Одной из тех, кто верил, была его жена, и во время их нечастых встреч его святотатство все больше и больше действовало ей на нервы. Становилось все труднее сохранять видимость нормальных отношений, хотя им удавалось это, когда наведывались высокие гости. Баронесса Хильда Дойчман оставила подробную запись о том, какой внешне успешной парой представлялись Круппы. Кстати, это одна из немногих женщин, которыми восхищался Альфред; она была дочерью незначительного рурского барона, родилась в прусском дипломатическом представительстве в Лондоне и стала скорее англичанкой, чем немкой. В своих мемуарах она написала: «Герр Крупп вел пышную жизнь в огромном загородном доме с присоединенным к нему очень большим домом для гостей (сам Альфред называл его «маленький домик»). Поместье можно было сравнить с большим посольством, так как со всех концов света к нему приезжали люди с целью убедить его заключить сделки. Поэтому давалось очень много больших обедов, а однажды, когда мы приехали, нам сообщили, что многие сотни людей ожидались в тот вечер на бал. Он был великолепен, но все приготовления велись без суматохи, а на следующее утро все было убрано. И огромные залы предстали в своем обычном виде».

Альфред тогда был еще активен. Хильду Дойчман поразили его стремление до последнего дня продолжать свое образование и конечно же его безмерная любовь к лошадям: «Во время одного из наших посещений мы узнали, что был нанят итальянский профессор, чтобы обучать герра Круппа итальянскому языку, поскольку он хотел контролировать свои сделки с Италией. Будучи сильно занятым, он предложил профессору сопровождать его во время ежедневных прогулок на лошадях; но так как этот джентльмен никогда раньше не ездил верхом, разговор на итальянском языке не приводил к большому прогрессу!»

Хильда нашла хозяина и его жену очаровательными: «Недалеко от завода стоял маленький бедный домик, который гер Крупп показал нам как место своего рождения и который он с религиозным рвением сохранял в первозданном виде. Его жена фрау Крупп, когда я с ней познакомилась, была пожилой дамой, всегда одетой в голубое. Принимая гостей, она казалась довольной и гордой».

Нет сомнений, что Берта была рада видеть баронессу; ее присутствие означало, что Альфред будет вести себя должным образом. Он даже прихорашивался, потому что Хильда или другая подобная ей молодая женщина казалась ему идеальной супружеской перспективой для сына. Однако у Фрица и Берты были другие идеи, которые привели к окончательной ссоре в семье.

Поскольку Альфред и его жена на протяжении тридцати лет были друг для друга людьми посторонними, будет, наверное, неточно сказать, что она «оставила его» весной 1882 года; между тем именно тогда она ушла навсегда. То, что она продолжала символически жить под его крышей, было просто данью обычаям XIX века. Каждая встреча вела к ссоре. Однажды он приревновал ее к красивому молодому кучеру, прогнал несчастного парня и был поражен, когда она в гневе ушла. Они не соглашались почти ни в чем. Она могла вытерпеть его оскорбления, его неистовство, его ночные блуждания, даже его воинствующий атеизм. Чего она не могла вынести, так это собственнического отношения к их сыну. Альфред забирал у нее Фрица. Хуже того, молодой человек казался при этом совершенно несчастным. Ему было двадцать семь лет, у него было все для счастья, и мать преисполнилась решимости помочь ему в этом. Он не мог постоять за себя. У него появлялись собственные особенности, и тот апрель он проводил под миндальными деревьями Малаги, поправляясь после очередного приступа болезни. Поэтому его мать приехала с Ривьеры, добралась вечером до виллы «Хюгель» и направилась прямо к мужу. Фриц хочет жениться, сказала она ему.