Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

так: «Пишу Вам как близкому другу, потому что так Вас чувствую… Берегите себя, Женя. Судя по фоточкам, Вы тоненький и бледненький. Будьте осторожны. Напишите мне, только если будет желание и уверенность… что это стоит делать»[538].

Написать Берберовой Евтушенко, видимо, не собрался (или его послание до нее не дошло), но в конце ноября того же 1966 года он приехал в Принстон – с единственной целью ее повидать. Судя по письмам Берберовой, личная встреча с Евтушенко не произвела на нее ожидаемого впечатления. В письме двоюродной сестре Асе содержался, к примеру, такой отчет:

У меня был Евтушенко. Было совершенно неинтересно: серый, полубольной, замученный славой и какими-то неинтересными любовными переживаниями. Милый, но скучный и малоинтеллигентный и, главное, никаких пунктов контакта: все, что я читаю и люблю в СССР, для него незнакомо. Он любит колхозную литературу, пишет сам ужасно дрянные стихи…[539]

«Пунктов контакта» действительно было мало. Вывод про интерес Евтушенко к «колхозной литературе» Берберова, очевидно, сделала на основании упомянутой им повести Бориса Можаева «Из жизни Федора Кузькина» (Новый мир. 1966. № 7), о важности которой она не имела ни малейшего представления[540]. Привезенный Евтушенко подарок – старинный нательный крест – у Берберовой, в свою очередь, вызвал только иронию. Рассказывая о визите Евтушенко другому своему корреспонденту, она писала:

Боже, какая была скука, и не было тем для разговоров. Он есть смесь Битлз и Уолта Уитмена. <…> Самое интересное в его визите было то, что жена его хотела мне подарить какой-то медный крест… от которого я отказалась с улыбками, сказав, что я принадлежу к тому поколению, для которого Ленин отменил закон Божий. Но они не поняли[541].

Однако Берберова, несомненно, ощущала себя крайне польщенной, ибо не упускала ни малейшей возможности рассказать о приезде Евтушенко всем близким и дальним знакомым, а по прошествии четверти века визит молодого поэта виделся ей одним из интереснейших событий этих десятилетий. Неслучайно в плане будущей книги, задуманной Берберовой как продолжение «Курсива», но оставшейся ненаписанной, появление Евтушенко на пороге ее дома стоит под номером первым[542].

К середине 1960-х у Берберовой появлялось все больше поводов убеждаться, что отношение советских властей к эмигрантам, включая тех, кто всегда был настроен враждебно к режиму, существенно изменилось. Об этом говорили пять первых томов «Краткой литературной энциклопедии» (1962–1966), в которых упоминались многие эмигрантские писатели, в том числе и сама Берберова (в статье о Горьком). Об этом также свидетельствовал ряд появившихся воспоминаний, написанных бывшими эмигрантами и рассказавших об эмиграции в достаточно доброжелательных тонах. В частности, были опубликованы мемуары Л. Д. Любимова «На чужбине» (Новый мир. 1957. № 2–4), впоследствии вышедшие отдельным изданием, а также книга Д. Мейснера «Миражи и действительность: записки эмигранта» [Мейснер 1966]. В ней вполне нейтрально говорилось о Набокове, сочувственно об Антонине Ладинском, а о самой Берберовой даже восторженно.

Вот как описывал Мейснер, в 1930-е годы пражский корреспондент «Последних новостей», свои встречи с Берберовой:

Париж. Одна из маленьких комнат редакции «Последних новостей», шумной, как и все газетные редакции, тревожной и нервной. <…> В этой комнатке можно было видеть молодую, очень красивую женщину, такую, каких трудно скоро забыть. Заговорив с ней, в самом деле невозможно было не развесить уши. Уж очень бойко, складно и интересно умела говорить эта молодая женщина, на которую и на улице, и в любом большом общественном зале сразу вокруг невольно обращали внимание. Это тоже эмигрантская писательница молодого поколения. После ряда блестящих фельетонов и очерков об эмигрантах она выпустила широко нашумевший роман-биографию, посвященный жизни – прежде всего жизни, а также и творчеству великого русского композитора П. И. Чайковского. Н. Г. (sic! – И. В.) Берберова нашла чуткие и вместе с тем смелые слова, рассказывая о жизни великого композитора. Берберова, бывшая в то время женой эмигрантского критика и поэта Владислава Ходасевича, также показала, что не ограничивает себя эмигрантской жизнью; она проявила себя и в историческом романе с серьезной и сложной психологической канвой… [Там же: 218][543].

Неудивительно, что круг российских корреспондентов Берберовой продолжал расширяться. В октябре 1966 года она получила письмо от молодого исследователя Бунина А. К. Бабореко, работавшего над бунинским томом «Литературного наследства». Бабореко просил предоставить для публикации копии писем Бунина Ходасевичу, которые, как он рассчитывал, у Берберовой есть. От этой просьбы она уклонилась, хотя к серии «Литературное наследство» относилась с пиететом. Зато Берберова сообщила, что и сама состояла в переписке с Буниным и собирается публиковать эти письма в своей только что законченной автобиографии. Узнав, что книга будет издана на английском, Бабореко не без огорчения писал: «Вашу “Автобиографию” хорошо бы издать скорее по-русски, не откладывая это дело на неопределенное будущее. Русское издание прочтут многие в России»[544]. Бабореко, понятно, имел в виду издание «Курсива» на Западе, но достаточно ясно давал понять, что подобные книги доходят до советских читателей.

В начале декабря 1966 года к числу живущих в Советском Союзе корреспондентов Берберовой добавился человек, чью эпистолярную дружбу, продолжавшуюся более десяти лет, она ценила особенно. Это был ленинградский филолог Д. Е. Максимов, работы которого Берберова хорошо знала. Но, кроме того, она знала о нем и другое, определившее уровень доверия, – а именно то, что он дружен с Ахматовой, Л. Я. Гинзбург, Н. Я. Мандельштам. Почтовая связь с Максимовым была установлена через посредство аспиранта Берберовой Джона Малмстада, поехавшего летом 1966 года по студенческому обмену в Ленинград. Малмстад, писавший диссертацию об Андрее Белом, был прикреплен в ЛГУ к семинару Максимова, специализировавшегося на поэзии начала XX века[545].

Максимову давно хотелось написать о Ходасевиче (он упомянул об этом в своем первом письме), но Берберова, очевидно, была ему интересна не только как жена поэта. Максимов читал ее французскую книжку о Блоке, был наслышан (от Малмстада) о недавно законченной автобиографии и выражал надежду эту книгу вскоре увидеть. Об известных ему воспоминаниях Одоевцевой «На берегах Невы» [Одоевцева 1967] Максимов отзывался весьма иронически, давая понять, что ждет от Берберовой несравнимо бóльшего.

Будучи в Ленинграде, Малмстад сумел познакомиться не только с ведущими ленинградскими филологами старшего поколения, но и с наиболее талантливой и образованной литературной молодежью. Иные из его новых знакомых захотели связаться с Берберовой, хотя было понятно, что для молодых, не защищенных академическими позициями людей такого рода контакты небезопасны.

Первым, кто решился на этот шаг, был С. И. Григорьянц, впоследствии известный диссидент, а в ту пору молодой литературовед. В письме, полученном Берберовой весной 1967 года, Григорьянц представлялся как автор статей о Мережковском, Минском, Поплавском, Мочульском и Ремизове, которые появились или должны были появиться в «Краткой литературной энциклопедии», а также сообщал, что, видимо, будет писать для того же издания о Ходасевиче[546]. Кроме того, Григорьянц упоминал, что среди статей, предложенных им в дополнительный том энциклопедии, есть статья и о самой Берберовой. Он уже знал от Малмстада о существовании «Курсива» и с нетерпением ждал его выхода в свет.

Помимо образовавшихся в середине 1960-х знакомств у Берберовой оставалась в Ленинграде подруга юности И. М. Наппельбаум, которой удалось пережить и войну, и террор. Связь между ними прервалась много лет назад, но летом 1968 года стажировавшаяся в Ленинграде аспирантка Берберовой разыскала по ее просьбе Иду Моисеевну, передала ей подарки и привезла от нее фотографии и сборник стихотворений[547]. Позднее Берберова и Наппельбаум станут поддерживать контакт