Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Соблазнительно остановиться на этой версии. Дело, однако, в том, что и в первой семье на Мейерхольда никто не смотрел как на оброчного мужика. Даже язвительная и не сентиментальная Тэффи свидетельствует: «У Мейерхольда была очень милая жена, тихая, из породы “жертвенных”». Мнение Тэффи подтверждает и свидетельство Ник. Ник. Пунина (третьего мужа Ахматовой). Через свою последнюю любовь Марту Андреевну Голубеву, родную племянницу Ольги Мунт, первой жены Мейерхольда, он хорошо представлял себе отношения между членами этого дружного интеллигентного семейства: «Меня подавляет нравственная сила этой семьи. Какое-то суровое благородство».

Спору нет: одно дело – не мешать знаменитому мужу вести свободный образ жизни, и совсем другое – организовать домашний быт так, чтобы творческая жизнь великого артиста была полностью освобождена от всего второстепенного. Для этого нужны не только «нравственная сила» и «суровое благородство», но и недюжинный организаторский талант, не говоря уж о физических силах и целеустремленной энергии. Пока Зинаида Николаевна была здорова, а театральное дело Мейерхольда шло успешно, ей это вполне удавалось. И все-таки, думаю, Всеволод Эмильевич ушел из первой семьи не потому, что рядом с молодой женой чувствовал себя моложе и «авантажнее». И не потому, что новая супруга оказалась способной создать необходимый (для продления творческой молодости) комфорт. И тут уж не эпидемия судорожных бракообменов, замеченная Тэффи, приходит на ум, а последняя любовь Федора Ивановича Тютчева, горький его роман с Еленой Денисьевой: «О, как на склоне наших лет Нежней мы любим и суеверней…» Кстати, Анна Ахматова, поняв это раньше других, сказала об этом вслух. В воспоминаниях Эммы Герштейн зафиксирован такой эпизод: «Помню, как ухватились в театральных кругах за версию, объясняющую арест Мейерхольда. Его якобы поймали на аэродроме при посадке на самолет, летевший за границу. “Я верю”, – с апломбом прибавляли главным образом женщины, не замечая нелепости, на которую мне сразу указала Анна Андреевна: “Что ж, они думают, он собирался бежать без Райх?”» Словом, это была действительно «роковая» любовь, а не очередная влюбленность в молодость, красоту и свежесть. Какая свежесть? Волчанка, два тифа… Молоденькая Галина Бениславская, впервые увидевшая Зинаиду Николаевну в 1921-м, в пору ее бракоразводного процесса с Есениным, была настолько удивлена «некрасивостью» законной супруги поэта, что про себя окрестила «жабой». А если это и впрямь была любовь, то как ответить на неотвязный вопрос: зачем знаменитый режиссер приложил столько сил и стараний, чтобы «вывести» страстно любимую жену на сцену своего театра? Неужели не видел, не понимал, с его-то опытом театральной работы, что настоящего актерского таланта у Зинаиды Николаевны нет? И что при таких данных дебют почти в тридцать лет – вещь опасная, в том числе и для психического здоровья дебютантки? Неужели же был столь тщеславен, что вздумал показывать граду и миру не новую актрису, а всего лишь жену? Чтобы все-все увидели, какая она интересная и обаятельная женщина? Смотрите, завидуйте! И смотрели, и завидовали, и сплетничали… Зачем? Ведь умная и трезвая Райх никогда не говорила и не думала о себе: я – Актриса! Она была Женщиной, которой «личила» сцена, подавая ее в польщенном, как говорили в пушкинские времена, виде. И когда театр Мейерхольда закрыли, Зинаида Николаевна выкупила все свои сценические туалеты, все те шикарные, безумно дорогие платья, в которых появлялась и в «Даме с камелиями», и в «Ревизоре». А где еще, как не на сцене, можно все это надеть? «Вкус и творческий глаз З. Н., – вспоминает Татьяна Сергеевна, – проявлялись главным образом в умении одеваться, превращая себя иной раз с головы до ног в некий шедевр» [50] .

Что до меня лично, то я убеждена, что, выводя Зинаиду «на дебют роковой», Всеволод Эмильевич преследовал совсем иную цель, к его театральным планам прямого отношения не имеющую. И дело тут, на мой взгляд, в том, что вскоре после их знакомства, совершенно случайного, на каком-то всероссийском совещании, где Райх в качестве заведующей отделом культуры при Орловском отделении Наркомпроса говорила что-то занятное, она, подцепив тиф, угодила в больницу, и когда Мейерхольд с большим трудом ее разыскал, находилась в состоянии буйного помешательства по причине отравления сыпнотифозным ядом. Врачи его успокоили, дескать, скоро пройдет, но предупредили: след остается на всю жизнь, и, чтобы избежать новых вспышек безумия, больной нужно подыскать какую-нибудь работу, не слишком обременительную, но интересную. Всеволод Эмильевич вполне мог взять Зиночку в свой театр администратором, тут ее таланты неоспоримы, но Мейерхольд не зря выбрал себе псевдоним «доктор Дапертутто». Он любил и умел лечить – и тела, и души. Вот и решил: сцена поможет если не вылечить, то хотя бы подлечить рану, нанесенную Зинаиде Николаевне Есениным. И не тем, что бросил или разлюбил, а тем, как и когда бросил. Когда она, без денег, без жилья, с грудным его сыном не просто бедствовала – пропадала. Когда на нее, еще не оправившуюся после родов, обрушился целый каскад болезней. Именно в те месяцы этот мерзавец подает на развод?!

Идея развода и в самом деле принадлежала Есенину. Но на разводе настаивала и Зинаида Николаевна. За кого она так стремительно, очертя голову, выскочила замуж? За человека, который только что привез из Константинова написанные там стихи:

Говорят, что я скоро стану знаменитый русский поэт? В редакции «Дела народа» об этом все только и говорили. А что вышло? Ни славы, ни денег. Какие люди окружали его в Петербурге! Блок, Клюев, Иванов-Разумник, Иероним Ясинский… С именем, с положением. А здесь, в Москве? Провинциальный хлюст Анатолий Мариенгоф, никому не ведомый Кусиков, топорный Петька Орешин, милый, но спивающийся Клычков. Мелочь, мусор окололитературный. В Питере жили как люди – две комнаты, все удобства. А здесь и угла нет. Нет угла, нет и прописки. Бродяга беспачпортный, а не знаменитый русский поэт. Ночует где ночь застанет. Печататься негде, Разумник в опале, «Знамя труда», московский аналог «Дела народа», закрыли. На эсеров гонения… Заметим кстати: выйдя замуж за Мейерхольда, Зинаида Николаевна объявила через газету, что вышла из партии эсеров еще весной 1917 года, то есть до левоэсеровского мятежа, после которого и начались репрессии. Есенин же, как уже говорилось, ни от Разумника Васильевича, ни от того, что работал с эсерами, не отрекся даже в 1923 году, по возвращении из-за границы, хотя и появился в Москве в разгар очередного на них гонения.

Не думаю, чтобы это заявление Райх писала по собственному почину, скорее по настойчивому совету Мейерхольда. В те годы она наверняка не представляла вполне, чем может грозить принадлежность к опальной партии. Политика до 1937-го оставалась за пределами ее интересов. Недаром Есенин в стихах, обращенных к бывшей жене («Письмо к женщине», 1924), пишет:

Анна Романовна и знает, и понимает. С ней и слова не нужны, а эта – нет! Этой слова подавай и под каждым распишись: с подлинным верно. И сама – говорит, говорит, говорит!