Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Про то, что шальная есенинская жизнь – не по ней, Райх говорила всегда, но прежде, в Питере, когда их обоих укачивала «чувственная вьюга», отнюдь не в ультимативном наклонении. В ультимативном порядке вопрос о разводе (по инициативе Райх) впервые зашел лишь после крупной ссоры в январе 1920-го, когда Есенин отказывался признавать своим ребенка, которого она носила. Зинаида Николаевна сначала спокойно, а потом уже рыдая, напомнила обстоятельства, при которых «подзалетела»: я же тебе говорила, не надо, у меня дни опасные, а ты не слушал. Есенин нехотя, через губу, вроде бы и соглашался: да, было, по срокам так и выходит. Но стоял на своем. Если оставила, значит, не от меня. Мне второй ребенок не по теперешней жизни, я и на девчонку заработать не могу. Зинаида, перестав рыдать, кулаками размазала по щекам слезы и отчеканила:

– Все. Хватит. Сыта по горло. Ребенка, если живым рожу, на тебя запишу. Чтобы знал, как природного отца звали. А отчима детям, тебе не нужным, уж как-нибудь, с Божьей помощью, отыщу. И обязательно хорошего.

И проще, и быстрее было подать на развод самой, но сделать это Зинаида не могла, так как проживала в Москве без прописки, на правах беженки из захваченного деникинцами Орла. Развели З. Н. Райх и С. А. Есенина в Орле, заочно, по блату, то есть только тогда, когда за дело взялась Зинаида Николаевна, чудом выкарабкавшаяся из могильной ямы и чуть было не угодившая в желтый дом.

Анатолий Борисович Мариенгоф (не в громко-скандальном «Романе без вранья» (1926), а в воспоминаниях, созданных уже на склоне лет и на скорую публикацию не рассчитанных) писал: «Больше всего он (С. А. Есенин. – А. М. ) ненавидел Зинаиду Райх. Вот ее, эту женщину, с лицом круглым и белым, как тарелка, эту женщину, которую он ненавидел больше всех в жизни, ее – единственную – он и любил». И далее, там же: «Мне кажется, что и у нее другой любви не было. Помани ее Есенин пальцем, она бы от Мейерхольда убежала без зонтика в дождь и град».

Убежала? В дождь и град? И без зонтика? От Мейерхольда? Из восьмикомнатной квартиры? От шика парижских платьев и пудры Коти? В нищенский быт без ночных балов в театрах и банкетов в наркоматах? Ни за что. На свиданку, может, и сбегала бы, но чтобы насовсем? И, думаю, Есенин это понимал. Уже тогда понимал, когда провожал сильно беременную жену к родителям в Орел, на роды. Еще ничего такого не видел, а знал, что жизнь, на которую он обречен, жизнь, запроданная за песню, противна ее нутру. Именно противна, а не просто чужда или непонятна. Потому и написал в автобиографии, что расстался с З. Н. Райх в 1918-м, хотя, разумеется, прекрасно помнил и дату разрыва, и время развода: «Любимая, Меня вы не любили…» Ну, а сам Есенин? Если он и любил свою первую законную жену, как предполагал Мариенгоф, то очень недолго, и не тогда, когда ненароком обвенчался, а когда увидел ее на сцене в роли Аксюши. В этой роли простушки и умницы, в розовом, деревенского оттенка платье, она была почти похожа на веселую и ловкую в житейских заботах спутницу, с какой когда-то давным-давно, в другой жизни, плыл на рыбацком суденышке по Беловодью. Похожа, но лучше, милее…

Сценическая карьера артистки Райх оказалась короткой – всего тринадцать лет, с 1924-го по 1937-й, и не только потому, что у Мейерхольда отняли созданный им Театр Революции, а потому, что год Большого террора, начавшийся для Зинаиды Николаевны известием об аресте сына Есенина и Анны Изрядновой Юрия, отбросил ее в безумие. Мейерхольд вызывал, одного за другим, лучших, думающих психотерапевтов. Они разводили руками: психический сдвиг налицо, но болезнь не поддается диагнозированию.

Допускал ли Мейерхольд (для себя) возможность ареста? Естественно, допускал, но все-таки, видимо, надеялся, что его минует чаша сия. И не потому, что по данным Лаврентия Берии он невиновнее, скажем, Пильняка или Мандельштама… Анализируя ход событий, Мастер догадывался: некоторые деятели отечественной культуры, те, у кого уж слишком солидный счет в национальном банке идей, будут пощажены. Так почему же ему, Мейерхольду, с его мировой известностью, не войти в этот список? Наравне с Шолоховым, Шостаковичем, Прокофьевым, Хачатуряном, Эйзенштейном, Сарьяном, Иваном Козловским, Галиной Улановой, Алексеем Толстым, Анной Ахматовой и Борисом Пастернаком? Судьба остальных, рангом ниже – гадательна. Известно, что когда решался исход дела арестованного по доносу Мандельштама, Сталин сам позвонил Пастернаку и спросил, мастер ли Мандельштам. Пастернак понес глубокомысленную галиматью. Отец народов, ожидавший подтверждения: да, Мастер, и наипервейший, бросил трубку. Охранные грамоты получали только Мастера алмазной пробы. Впрочем, Мейерхольд не столько надеялся, сколько заставлял себя надеяться на то, что окажется в числе неприкасаемых. Только верой в существование такого тайного списка и охранную его силу можно было успокаивать патологическое перевозбуждение Зинаиды Николаевны. Впрочем, кроме веры, кое-какие основания для пусть и призрачной, но надежды у него все-таки имелись. Во всяком случае, Мастера Мейера взяли спустя пять лет после первого ареста Мандельштама, 30 июля 1939 года, фактически последним из недобравших алмазной кондиции коллег.

Стремясь довести до окончательной развязки повествование о женитьбе Есенина на Зинаиде Райх, мы снова, в который раз, нарушили хронологический порядок. Попробуем же восстановить его. В марте 1918 года Зинаида Николаевна вместе с правительством уезжает в Москву. Есенин остается в Петрограде. Он на распутье. Никто из питерских его литературных знакомых в новую столицу перебираться не намерен. Но они все проживают в своих, обжитых, а не съемных квартирах, а в ненадежные времена это единственно надежная опора. Чтобы не упасть. Конечно, в брошенной на произвол судьбы экс-столице множество пустующих барских апартаментов; в Москве, говорят, с этим туго. Зато рукой подать до Константинова. А там и на малые деньги с голоду не помрешь. И опять же: хотя в житейском плане в Петербурге он так и не прижился, зато здесь, в отличие от Москвы, Есенин Сергей – желанный автор практически всех влиятельных газет и журналов.

Не зная, на что решиться, Сергей Александрович съездил на пару деньков в новую старую столицу – на разведку. Выяснил: Зина квартирует в служебном общежитии, да и недолго ей служить – вот-вот родит, а Москва, правильный слух был, трещит по швам: не только комнату – угол не снять. Сначала нахлынули беженцы из разоренных войной и революцией провинций, а теперь вот и чиновничья орда. Вся надежда на Иванова-Разумника. Намекает на перемены: дескать, в Москву будет переведена старейшая, главная эсеровская ежедневная газета «Знамя труда», решение есть, но найдется ли помещение? Помещение нашлось, и Есенин, в одном вагоне с работниками «Знамени труда», в конце апреля отбыл из Питера.

Итак, на дворе ранняя весна 1918-го. Первый этап борьбы за светлое будущее окончен, второй еще только зреет, еще только пробует хватку «руки в железной перчатке». И трех полных лет не пройдет, как решением Ленина – Троцкого большая группа гуманитариев с громкими именами, главным образом философов и историков, одним «философским» пароходом будет переправлена на Запад. Не выслана, а вывезена как ненужный революции балласт. Но пока, на втором году новой эры, литературная жизнь, по крайней мере в Москве, не только не замирает, а бьет ключом. Группы, группки, литературные объединения, поэтические кафе, диспуты и даже салоны, возглавляемые кремлевскими дамами. Этакое броуновское движение идей и идеек, инициатив и прожектов. Самые ловкие и небрезгливые ловят рыбешку в мутной воде. Самые осторожные, затаясь, выжидают. Самые предусмотрительные выклянчивают в наркомате просвещения липовые командировки и потихоньку-полегоньку утекают за рубеж. Пока – недалеко: в Германию.