Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Есенин не из предусмотрительных. Его революция еще продолжается. Продолжается и работа над «орнаментичной эпопеей». Но главное он сделал – привез в Москву «Инонию». Значит, можно сделать передышку и осмотреться. Передышка (по семейным и бытовым обстоятельствам) была недолгой, в конце мая Есенин проводил сильно беременную жену в Орел. Накануне они сильно повздорили. Прощались сначала по-хорошему. Договорились: если родится мужик, назовешь Александром. Ежели девка – Татьяной, по бабке. И пусть Николай Андреич телеграфирует: так, мол, и так. Пока не получу телеграмму, в Константиново не уеду. Все мирно, по-семейному. И вдруг… Сначала Зинаиде не понравилось, что зимовать он собирается в Константинове, а не в Орле. А потом… И все из-за денег. Громко и некрасиво. Есенин, собрав по сусекам оброк (и за «Голубень», и за весенние публикации в журналах и газетах – сумма получилась приличная), разделил прибыток на три равные части. Треть – ей, Зинаиде, остальное, напополам, – себе и родным, в деревню. Отец-де теперь без работы, лавку, где он, бедолага, всю жизнь ишачил, большевики прикрыли. Тут-то она и взбеленилась да так завизжала, что Есенин опешил. У них в семье из-за денег громко не ссорились. Мать, конечно, ворчала, что правда, то правда, и дулась, и ухватами погромыхивала, но ворчала по-тихому, себе под нос. А уж Анна Романовна… Кончилось тем, что жена, выхватив у него из рук бумажник и пересчитав содержимое, начислила себе и будущему ребенку половину. Так, мол, будет справедливо. Но так было несправедливо. Она – дочь, и отец у нее – мужик здоровый и оборотистый. А он – сын, старший, при хвором родителе. Старший, значит, кормилец. К тому же Орел – город хлебный, и деревни на Орловщине богатые – землей народец кормится, а мы, рязанцы, от Москвы да Питера зависим. Там голодуха, и у нас – зубы на полку клади. Но Зинаида как с цепи сорвалась, лается: наша с дитем половина, и все тут. В поезд он ее все-таки посадил, чего уж – на сносях баба. Но визг препротивный позабыть не мог. И визг, и лицо: оплывшее, злое, чужое. Как он точно, однако, в стихах про Анну Романовну написал: «Не силен тот, кто радости просит, Только гордые в силе живут». Анна, мать его сына, радости у него не просила, гордая, а этой радости подавай. Ну, если просишь, так помягче, поласковей, а коли требуешь, то потверже. А чтобы вместе просить-требовать? Это, простите, что водка с пивом, сначала забирает, а потом не отблюешься, похмелье такое, что хоть в петлю полезай. Ей не с мужиком – за мужиком жить надобно. Вот и мать у него такая: привыкла смолоду, что Федор Андреич в доме всему голова, и голова – ума палата, и кошель тугой, и стена нерушимая, за которой от жизни спрятаться можно. По сей день не отвыкла. Глядит, как муж хворый мешок картошки надвое делит – целый ему не поднять, задыхается, – а она с места не сдвинется, злорадничает. Но мать сроду голоса не повысила, а Зинаида… чуть что не по ней – взвивается. Может, это он ее поджигает, взвинчивает? Раньше спокойная была. Володя Червинский, когда на новоселье пришел, так и сказал: красивая у тебя, Сережа, жена, красивая и спокойная. Анюта, если сердилась, почему-то хорошела, а Зинаида наоборот. Глаза, минуту назад пушистые и ласковые, словно шмелики, исчезали, лицо, и так слишком круглое, становилось белым и плоским, как дешевый фаянс. Хотел с досады в Константиново двинуться, да передумал. Разумнее все-таки повременить, дождаться от тестя телеграммы, а главное – номера «Знамени труда» с «Сельским часословом». Заглянул в редакцию, мимоходом, на всякий случай, а оказалось – вовремя, как раз корректура пришла, на 11 июня поставили. И заплатили авансом, когда объявил, что уезжает на родину, и надолго, может, до следующего лета, здесь, мол, жить негде. Жить и вправду было негде. Пока Зинаида по Наркомпроду числилась – в мужском общежитии ночевал, как уволилась – и туда не сунешься. Комендантша, стерва, тут же и выставила, дверью дубовой чуть нос не расквасила. Хорошо, про отцова «благодетеля» купца Крылова вспомнил. Тот сразу пустил – в пристроечку, бывшую дворницкую. И цену запросил пустяковую – из уважения к вашему батюшке, молодой человек. До того растрогался, что на ночь глядя с поллитровкой пожаловал, гербастой, царского еще розлива. Под водочку они и наговорились – до ясной утренней зари одной бутылки хватило. Говорил, собственно, господин Крылов, Есенин все больше слушал. Слушал и диву давался: благодетель, которого держал за ушлого лавочника, прижимистого и недалекого, оказался человеком думающим и чувствующим, с душой, уязвленной не личным страданием:

– Изведут негодяи Россию, вытопчут русское поле, полгода у власти, а как накопытили… Изведут, чую.

После той ночи в дворницкой каморе Есенин и переписал почти готовый «Сельский часослов» – переложил стихами опасные речи бывшего купца Крылова:

Есенин опасался, что даже в «Знамени труда» такое не опубликуют. Опубликовали, не изменив ни строчки, в номере за 11 июня. В тот же вечер на Главпочтамте, что на Мясницкой, в окошечке «До востребования» ему вручили срочную из Орла: «Родила дочь. Подробности письмом. Зинаида».

Перед отъездом Есенин зашел к Мурашеву, только что перебравшемуся из Питера в столицу, оставил у него чемодан с рукописями и книги, объяснил, что хочет посмотреть, что делается в деревне. Уходя, столкнулся с Петькой Орешиным, с ним и посидели, выпили на посошок. Петр и провожал, смурной, с похмелья, и всю дорогу до вокзала канючил: сманил-де из Питера, а сам…

– Да не заживусь я в деревне, не боись! Отвык. Отвык к родине. Сначала – ух, хорошо, лучше не бывает: и пишется, и дышится. А через месяц… И то не так, и это не этак. Наследственное, от отца. Но ты пиши, информируй, адресок помнишь? Не перепутай: почтовое отделение Кузьминское. И погоди прощаться, может, и не уеду сегодня, говорили в трамвае – поезда на Рязань не ходят.

Поезд, на удивление, подогнали вовремя, вот только вагон был так туго набит, что Есенин, продираясь к выходу, чуть было не остался без последнего пиджака. Зато с возницею повезло, знакомый мужик попался, до «родимых ворот», правда, не доставил, спешил. И хорошо, что не доставил. Ночь была теплой и тихой. А погода – сиреневой. Таких сиреневых изобилий в Константинове, кажется, не было с той давней весны, когда они, жених и невеста, Сергей и Анюта, с охапками белой сирени прибежали к тете Капе объявить о своей «помолвке». Тогда сирень только начиналась, сейчас доцветает. Белая, ранняя, неженка, ежели приглядеться, сильно поржавела, но сиреневая еще хорохорится, красуясь и очаровывая. «Сиреневая погода Сиренью обрызгала тишь…»

Тишь, сирень, соловьи… Соловьи были всюду, но солировали кашинские запевалы. Не деревня, а блоковский соловьиный сад. Вообще-то эту поэму Есенин не любил – за книжный, голландский, с мистическим уклоном, романтизм. Но в сиреневую и соловьиную ночь, озвученная глухим и ровным голосом Блока, она звучала в унисон с «Осенней волей»: