Перемещенное лицо - Владимир Войнович

Оба вздохнули, посочувствовав товарищу Сталину, и замолчалиеще на час. В восемнадцать часов десять минут Хрусталев сказал Лозгачеву:

– Спроси у товарища Сталина, не надо ли ему чего.

На что Лозгачев ответил:

– Ты начальник, ты и спроси.

На что начальник сказал:

– Я начальник, а ты, подчиненный, должен беспрекословновыполнять то, что я тебе говорю.

На что подчиненный потребовал:

– Тогда пиши письменный приказ разбудить товарища Сталина.

На что начальник возразил:

– Не разбудить, а спросить, не надо ли ему чего.

На что подчиненный согласился:

– Напиши: спросить, не надо ли чего. И распишись.

На что начальник махнул рукой и сам пошел спрашиватьтоварища Сталина, не надо ли ему чего. Вместо ответа услышал мычание.Автоматическая дверь была заблокирована изнутри, а снаружи вскрыта при помощитопора. Вскрывшим ее начальнику и помощнику открылась ужасная картина. ТоварищСталин лежал на голом полу, обмочившись и что-то мыча. На тумбочке стоялапочатая бутылка «боржоми», а в руке мычавший держал стакан. Так актер Мелованиприступил к исполнению своей последней роли в трагедии «Смерть товарища Сталина».

Всем известно, кто был в это время в стране и кто не был,что похороны якобы Сталина ознаменовались ужасным столпотворением, в результатекоторого десятки людей были раздавлены друг другом или погибли под копытамилошадей конной милиции. Те же, кому удалось добраться до гроба, отмечали, чтоСталин лежал как живой, выглядел гораздо моложе своих лет и вообще был похож наартиста Георгия Меловани в фильме «День Победы». Таким многие его и запомнили.Портреты такого Сталина потом его поклонники возили на лобовых стеклах своихавтомобилей, носили на демонстрациях в девяностых годах ХХ столетия, анекоторые носят до сих пор и долго будут еще носить.

Разумеется, товарищи Сталины, что истинный, что мнимый, обаявляются второстепенными персонажами нашего повествования и поэтому, как намкажется, занимают здесь слишком много места. Но раз уж мы проследили судьбумнимого до самого конца, то стоит, хотя бы бегло, досказать историю иистинного. Со сложными чувствами воспринял он смерть своего двойника, давку наТрубной площади и поведение своих бывших соратников. После ночного телефонногоразговора с Меловани он не питал к нему зла, а теперь даже и пожалел, что этотзамечательный артист умер так рано, в шестьдесят лет, и вряд ли собственнойсмертью. А если бы работал в театре, мог бы еще пожить. Истинный Сталинпонимал, что Берия оказался обманутым и что этот обман он, Меловани, конечно,простить не мог. Простив, он был бы не Берия. Позже до Сталина дойдут слухи отом, как реагировали на его смерть его неверные и подлые соратники. Берия, кактолько Лже-Сталин испустил дух, закричал торжествующе: «Тиран мертв!»Знаменитая фраза: «Хрусталев, машину!» – была второй. Подозрения Сталина насчетБерии и остальных оправдались немедленно.

Мертвый Лже-Сталин еще лежал в Колонном зале, когда в театрМТД явился инструктор ЦК КПСС Феликс Расторопный. Фамилия его оказалась оченьуж говорящей, потому что именно расторопность была целью его визита. Посмотревстарый заезженный спектакль «Не в свои сани не садись», Расторопный в директорскомкабинете собрал несколько человек, включая директора, главного режиссера,некоторых ведущих артистов, и сказал, что в репертуарный план театра следуетвнести некоторые изменения.

– Вот, например, – сказал он, ткнув пальцем в афишу, –«Сталин в октябре» у вас идет шесть раз. При том, что спектакль малопосещаемый,не кассовый.

– Но, – попытался возразить директор, – это же все-такиспектакль о товарище Сталине. Он, между прочим, выдвинут на Сталинскую премию.

И вдруг с опаской спросил:

– Разве у нас изменилось отношение к товарищу Сталину?

– Изменилось, – твердо сказал инструктор. – Сталин для насостается выдающимся государственным деятелем, но вы сами хорошо понимаете, чтозаслуги его сильно преувеличены.

В этом же разговоре впервые официальным лицом былопроизнесено словосочетание «культ личности». Все участники этого маленькогосовещания переглянулись и сильно задумались, потрясенные. Подал голос толькоартист Меловани.

– А скажите, пожалуйста, – спросил он с более сильным, чемобычно, грузинским акцентом, – это мнение, что заслуги товарища Сталина слишкомпреувеличены, это ваше личное мнение или это мнение высшего партийногоруководства?

– А как вы думаете, товарищ Меловани? – ответил емуРасторопный не без насмешки. – Можете ли вы себе представить, что я, рядовойинструктор ЦК, посмел бы менять политику партии?

– Значит, ваше мнение, – продолжал артист, – это не вашемнение, а мнение наших уважаемых вождей, мнение товарищей Берии, Хрущева,Маленкова, Булганина и так далее.

– Совершенно верно, – согласился Расторопный, – это мнениевсего Политбюро, то есть мнение партии, которое нам с вами надо выполнятьнеукоснительно.

Можно себе представить, в каком настроении народный артистМеловани возвращался домой. Думая о своих недавних соратниках, он убедился, чтоего подозрения подтвердились в наихудшем виде. Не успел их вождь (то есть тот,кого за вождя они принимали) испустить дух, как они не только ринулись делитьвласть, наверное (как же без этого!), вгрызаясь друг другу в глотки, но иразоблачать самым гнусным образом его, еще не остывшего. Еще несколько днейназад они смотрели ему в рот, они каждое его высказывание, самое банальное,объявляли гениальным прозрением и вершиной человеческой мысли. Они называли еговеличайшим мыслителем, гуманистом, корифеем всех наук и другом детей. Он могделать с ними все, что угодно. У Калинина и Молотова отобрал жен и загнал влагерь, Хрущева заставлял плясать гопака. О лысину Поскребышева выколачивалтрубку. Берию хватал за нос. Никто из них, лишенных чувства простогочеловеческого достоинства, ни разу не выразил даже малейшей обиды. Они велисебя как преданные собаки. Они клялись ему, что готовы отдать за него жизнь безмалейших колебаний. «Сволочи, – думал он, – подонки, предатели, беспринципныеподхалимы». Он давно уже не тосковал по своему прошлому положению ивсемогуществу, но сейчас ему страстно захотелось вернуться в прежнее положение,хотя бы на один день. Ему одного дня хватило бы. Он их всех расстрелял бы, повесил,распял. Он подверг бы их самым страшным казням, какие только можно представить.Но, увы, он ничего не мог сделать. Не мог вернуться в Кремль, не мог никого нирасстрелять, ни повесить. Мог только напиться.