Перемещенное лицо - Владимир Войнович

В тот вечер некоторые прохожие на улице Горького обратиливнимание на старого человека, который шел и плакал громко, навзрыд. Люди судивлением на него оборачивались, не узнавая в нем ни Иосифа Сталина, ниГеоргия Меловани. По дороге он купил в еврейском ресторане «Якорь» бутылкуводки. Дома выпил ее почти до дна и заснул одетый.

Проснулся в своей спальне на кунцевской даче в непонятноевремя суток. Несмотря на зашторенные окна, в комнате было светло, но свет шелне от люстры и не от боковых светильников, а неизвестно откуда. К егоудивлению, впрочем, довольно слабому, в комнате он был не один. Кроме негоздесь были Берия, Хрущев, Маленков и Булганин. Берия стоял перед открытымсейфом, доставал из него одну за другой какие-то бумаги, просматривал и швырялна пол, бормоча что-то себе под нос. Хрущев, сдвинув на затылок соломеннуюшляпу, сидел в плетеном кресле и грыз початок кукурузы. Он водил початком изстороны в сторону, словно играл на губной гармошке, оставляя неаккуратные следына обеих щеках и роняя отдельные зерна на пол. Сама по себе эта наглость –сидеть в спальне Сталина и грызть кукурузу – была возмутительна, но большевсего возмутило Иосифа Виссарионовича то, что этот самозванец сидел в егокителе с двумя золотыми звездами, небрежно накинутом на плечи. Маленковдиктовал Булганину текст, что-то насчет легкой промышленности, которую надопредпочесть тяжелой промышленности. Все они были заняты своими делами и несразу заметили, что вождь проснулся. Первым увидел это Маленков. Он толкнулБулганина, Булганин ударил по руке Хрущева, початок вылетел из его рук и ударилв плечо Берию. Берия увидел, что Сталин проснулся, сначала оторопел, потомкинулся к проснувшемуся, стал целовать ему руку и быстро-быстро заговорил:

– Коба, дорогой, ты очнулся! Я знал, что ты жив, а ониговорят: он умер. А я понимаю, что ты не умер и не мог умереть, потому что тыбессмертен. Но они стали делить посты. Этот стал председателем Совмина, этот –министром обороны, а вот этот «кукурузник» захватил руководство над партией. Тыпредставляешь, этот полуграмотный шахтер будет руководить партией, которую тывместе с Лениным… Ты видишь, дорогой Коба, какие это бесчестные и коварныелюди! Они все говорили тебе, что они тебя очень любят, а на самом деле, ты жевидишь, какие это злобные, жадные до власти и коварные подлецы. Только я один –твой бескорыстный и верный друг. И я сделал тебе дружеское дело, я ихарестовал.

Сталин в самом деле тут же увидел всю компанию – в нижнембелье, в рваных рубашках, спадающих кальсонах, в железных кандалах на руках иногах. Они стояли перед ним и тряслись от страха. И первая его мысль былаподвергнуть их какой-нибудь ужасной, медленной и мучительной каре. Но вдруг егопронзило острое чувство, которого прежде он никогда не испытывал. Это былочувство жалости к этим людям. Он очень удивился, потому что никогда в жизни нежалел никого, кроме себя самого. А сейчас пожалел этих ничтожных и трясущихсяот страха людей.

– Отпусти их, Лаврентий, – сказал он и пошевелил вялойрукой.

– Как? – удивился Лаврентий, не спеша выполнять приказ. –Как я могу их отпустить, если они предали самого дорогого мне человека?

– Что делать, Лаврентий? Люди вообще таковы. Даже апостолыпредали своего Учителя.

– Только Иуда, – уточнил Лаврентий, – этот сукин сынпродался за тридцать копеек. Он был такой плохой человек. Он был, как Троцкий.А остальные ученики…

– Остальные были такие же, – возразил Сталин. – Ты плохочитал Евангелие, Лаврентий.

– Я его вообще не читал, – быстро ответил Лаврентий. – Ячитаю только то, что ты написал. Историю ВКП(б) и «Основы ленинизма».

– Это хорошо, – одобрил он, – но и Евангелие тебе тоже непомешало бы. Если бы ты читал Евангелие, ты, Лаврентий, обратил бы внимание нато, что, когда Христа арестовали в Гефсиманском саду, все его ученикиразбежались. Все разбежались, – повторил он. – Так чего же нам требовать отэтих жалких, ничтожных людей? Отпусти их, Лаврентий.

– Твоя воля, – пожал плечами Лаврентий.

Одним движением Лаврентий снял кандалы со всех арестованных,а они, вместо выражения благодарности, вдруг кинулись на него, лежачего, сужасным рычанием. Лаврентий первый вцепился ему в глотку, и на этом Сталин…проснулся. Открыл глаза, но еще долго не мог прийти в себя и убедиться, что этобыл всего-навсего сон.

За окном рычал мусоровоз.

Постепенно пан Калюжный настолько проникся к Чонкинуродственными чувствами, что стал считать его кем-то вроде сына. Тем более чтосвоих детей у него не было. Барбара, будучи моложе пана на тридцать лет, былавсем хороша, но бесплодна. Калюжный даже стал думать о том, чтобы усыновитьЧонкина. Но этому желанию сбыться была не судьба. В начале шестидесятых старикстал испытывать непривычные недомогания, рези в желудке и тошноту. Долго не шелк врачу. Наконец съездил в ближайший городок Спрингфилд.

Вернулся оттуда бледный, серьезный, с новостью, которуюсообщил Чонкину без лишних эмоций. Доктор Гринфилд сказал ему, что у него ракжелудка с метастазами в легких и костном мозгу. Положение безнадежное. Калюжныйспросил доктора, сколько ему осталось жить, доктор ответил: «Месяца четыре,если повезет (if you are lucky)».

Калюжный поделился этим с Чонкиным, после чего оба долгомолчали. Чонкин хотел что-то сказать по этому поводу, знал, что надо что-тосказать, но что именно надо сказать, придумать не мог и поэтому испытал большуюнеловкость.

– Вот шо, – сказал Калюжный, намолчавшись. – Я хотел тебяадоптировать, но теперь другую думку имею. Хочу, шоб ты, когда я уйду тудои, –он покрутил при этом рукой, как будто указывая на некое закручиваемоевосходящим штопором направление ухода, – женился на Барбаре. Жинка она хорошая,по возрасту тебе подойдет более, чем мне, хозяйство вместе будете держать, а шокасаемо постели, то сам побачишь.

Доктор дал Калюжному какие-то таблетки. Может быть,благодаря им первый месяц больной чувствовал себя относительно неплохо. Онвводил Чонкина в курс дела, рассказывал ему о тонкостях фермерской профессии, отом, как определять погоду, виды на урожай, как чинить комбайн, продавать зернои вести расходные книги.

Иногда казалось, что доктор ошибся, но вскоре Калюжный сталчахнуть, желтеть, слег и умер ровно через четыре месяца, как и былопредсказано.