В разные годы. Внешнеполитические очерки - Анатолий Леонидович Адамишин

Новый генсек с самого начала сделал ставку на «человеческий фактор». Гласность была провозглашена основой будущей жизни. Горбачев не побоялся допустить – впервые за шестьдесят лет – публичную критику властей. Он решился наполнить реальным содержанием политические права граждан. Средства массовой информации получили неслыханную до сих пор свободу. Избирательные законы, по которым были избраны Съезд народных депутатов и Верховный Совет, отличала невиданная по сравнению с прежним периодом демократичность. Хотя и отставая от общего подъема, менялись нормы партийной жизни. Проснулся интерес к политике, телевизионные трансляции заседаний представительных органов собирали многотысячные аудитории. Постепенно преодолевалось вековое отчуждение человека от власти.

Нам в МИДе, естественно, стало легче говорить с западными представителями. В основу был положен тезис Горбачева: мы меняемся не для того, чтобы понравиться Западу, а потому, что это нужно нам самим. Нам жизненно необходимо верховенство закона, мы стремимся расширить гамму прав человека, закрепив их в правовом порядке. Нам, наконец, нужна свобода, которая – мы были уверены в этом – лучше, чем несвобода. Внутренняя потребность была, безусловно, определяющей.

Необходимость прорыва в области прав человека диктовалась и весомыми соображениями международного порядка. Доперестроечный СССР приобрел устойчивую репутацию государства, где людей преследуют за убеждения, установлена жесткая цензура, СМИ и суды действуют по указаниям партийных органов, до предела ограничены выезды из страны, глушат радиопередачи, исключена деятельность оппозиционных партий. Иначе говоря, где власть неподконтрольна обществу, и правительство решает все за граждан. С такой репутацией трудно было рассчитывать на уважение и доверие, решать накопившиеся проблемы на других направлениях.

На гуманитарной проблематике сильнее всего сказался призыв Горбачева вернуться к истокам. Разве защита человека, говорили мы западным собеседникам (и своим ортодоксам), не была написана на марксистских знаменах? Разве первые же декреты Советской власти не были проникнуты гуманизмом? Сегодня это может показаться отжившей риторикой, но многие из нас вслед за Горбачевым верили, что, опираясь на «подлинного Ленина», мы возродим наши идеалы, даже если они поблекли за долгий период забвения. Мы покажем всему миру, что права человека не есть «ахиллесова пята» социализма.

Но давайте, уважаемые джентльмены, говорить не только о политических свободах, с которыми никак не совместимы, например, люстрации и запреты на профессии, распространенные в вашем мире, но и об экономических и социальных правах. О безработных и бездомных, о расовой дискриминации, о социальном гнете. Мы останемся верны своим идеалам, вы своим. Начнем искать выход на то, что может нас сближать, а это – общечеловеческие ценности. Они были подняты на щит перестройкой в противовес классовым, скорее, даже сектантским понятиям, которые неминуемо вели к конфронтации.

Такой с виду простенький подход был хорош тем, что уменьшал желание читать нам нотации. И Рейган, и его госсекретарь Шульц соглашались с Горбачевым, что права человека – это улица с двусторонним движением. Вместе с тем там то и дело сбивались на полемику. «В этих вопросах вы далеки от идеала, чтобы с вас брать пример», – любил в ответ говаривать Михаил Сергеевич, вываливая целый ворох претензий – от положения индейцев в США до осквернения еврейских могил во Франции.

Шеварднадзе, в свою очередь, подкрепленный нашими памятками, не упускал случая напомнить Шульцу, что США не присоединились к ряду международно-правовых документов, призывал к уменьшению наказаний, которым подвергались время от времени участники антивоенных демонстраций, стыдил, что в некоторых штатах все еще существует смертная казнь для несовершеннолетних.

В практической же работе, по крайней мере с американцами, поучений не было, хотя вначале мы опасались этого и загодя готовили свои контрдоводы. Гандикап был в другом. Получив гуманитарную «шляпу» замминистра, я был не очень осведомлен, как обстоят дела в моей собственной стране. От американцев впервые услышал о лагере «Пермь-36», печально известном тяжелыми условиями, в которых содержались политические заключенные. Не раз и не два вспоминал я слова Андропова: «Надо еще разобраться, какое общество мы построили».

Плохо знали положение и наши лидеры. Министр иностранных дел ФРГ Геншер как-то сказал Горбачеву, что хотят эмигрировать 300 тысяч советских немцев. Оставшись со своими, Михаил Сергеевич сокрушался: на Западе знают больше, чем мы. После долгих десятилетий тотальной лжи накопилось немало и белых пятен, и потемкинских деревень. Правами человека никто всерьез не занимался. Даже банка данных не было, если не считать весьма специфических досье КГБ.

МИД в авангарде. В министерстве впервые за всю его советскую историю было образовано Управление по гуманитарному сотрудничеству и правам человека (УГПЧ). Теперь была по крайней мере «точка», куда сходились материалы, касающиеся этой обширной темы. Шеварднадзе, как член Политбюро, должен был плотно заниматься также и внутренними делами. Новое управление он сделал своим подспорьем и в этом отношении.

Не так просто было найти человека, который бы его возглавил. Однажды Шеварднадзе читал при мне телеграмму нашего посольства во Франции, где затрагивались права человека. «Подписал, разумеется, посол, – сказал министр, – но кто готовил»? – «Алексей Ильич Глухов, советник-посланник», – ответил я. «Вызывайте его на Управление». Включившись в команду, Алексей прекрасно справился с новой должностью, хотя и жалел, что для этого ему пришлось уехать из Парижа.

Затрону технологию работы по правам человека, ибо в ней отразились некоторые общие и, на мой взгляд, не всегда позитивные черты перестройки.

В большинстве случаев мы сами поднимали назревшую проблему и предлагали варианты ее решения. Первую обкатку бумага проходила на седьмом этаже, у министра. Шеварднадзе обычно пропускал наши радикальные пассажи, смягчая их только тогда, когда считал, что не стоит дразнить гусей – ортодоксальную часть аппарата. Как правило, он заранее выяснял мнение Горбачева. Затем документ пускался в долгий путь по инстанциям. То, что оставалось в конце маршрута и облекалось в форму решения Секретариата ЦК КПСС или Политбюро, было практически всегда урезано, а часто выхолощено. Как сказал мне однажды министр, Политбюро настроено на осторожное движение вперед, и через верх проходит меньше, чем хотелось бы.

Проблемы прав человека, политические по сути своей, более всего задевали основы сложившейся системы власти. Здесь особенно чувствовалось стремление генсека и его товарищей избежать разрывов и травм, втянуть в новую жизнь весь партийный обоз. Перспектива раскола казалась катастрофической. Между тем уже к началу перестройки в партии сложились де-факто различные течения. По мере обострения политической жизни очертания «партий в партии» проступали все заметнее. Жаль, что у наших лидеров не хватило решимости на такой шаг, который если не узаконивал, то оформлял бы разделение партии на социал-демократическую и консервативную части. Вероятно, удалось бы сделать больше для зарождения в стране демократии, труднее