Русская революция, 1917 - Александр Фёдорович Керенский

2 часа 40 минут генерал Корнилов в полной уверенности, что правительство ничего не ведает о составе и назначении направлявшихся против него войск, спокойно телеграфировал в Военное министерство, что сосредоточение войск вокруг Петрограда закончится к вечеру.

В воскресенье 9 сентября столица должна была перейти в руки генерала Крымова. Накануне, 8 сентября, меня около 5 часов дня посетил в Зимнем дворце В. Н. Львов, консерватор, член Четвертой Государственной думы, бывший член Временного правительства, который передал мне ультиматум генерала Корнилова.

Заговорщики подошли к великому поворотному моменту! С той минуты их военные успехи зависели от политических последствий упомянутого ультиматума. Он должен был произвести мгновенный решающий эффект. Как на самом деле и вышло. Только в несколько противоречившем ожиданиям Ставки роде. Предъявленный мне ультиматум погубил заговор. Поэтому надо подробней изложить историю этого документа.

Сразу после закрытия московского Государственного совещания упоминавшийся выше авантюрист Аладьин явился к князю Г. Е. Львову, бывшему председателю Временного правительства, с настоятельной просьбой срочно устроить ему встречу со мной для обсуждения «государственного дела чрезвычайной важности». Князь, который презирал эту личность и знал, что я придерживаюсь такого же мнения, наотрез отказался. Услышав отказ, Аладьин успел сказать князю: «В любом случае никакие изменения в составе Временного правительства не должны производиться без ведома генерала Корнилова…» Князь Львов не преминул сразу же сообщить мне с надежным посланцем о странном визите.

Когда попытка Аладьина потерпела провал, пришлось подыскивать человека, который имел ко мне доступ. Очевидно, что, прежде всего, он должен был быть мне знаком, далее, обладать хорошим политическим реноме, наконец, согласиться исполнить рискованное поручение.

3 сентября некий великосветский, близкий ко двору гвардейский офицер, скрывавшийся под псевдонимом Добрынский, свел Аладьина с Владимиром Львовым. Львов был глубоко порядочным и честным человеком, однако с полной путаницей в кипучей голове. Уйдя в июле из Временного правительства, он попал в отчаянное положение и не скрывал неприязненного отношения ко мне. Аладьин с Добрынским без труда решили немедленно отправить В. Львова в Петроград для того, чтобы передал мне совет Аладьина — спасаться. 4 сентября Львов уже был в Петрограде.

Чтобы прояснить историю с ультиматумом генерала Корнилова и обманной отправкой противоправительственных войск под видом правительственных частей, я процитирую очень живой рассказ В. Д. Набокова, одного из виднейших лидеров кадетской партии, впоследствии убитого в Берлине экстремистами-монархистами.

«Это было утром во вторник на той неделе, в конце которой Корнилов подступил к Петербургу. Утром ко мне позвонил Львов и сказал мне, что у него есть важное и срочное дело, по которому он пытался переговорить с Милюковым как председателем Центрального комитета, и с Винавером как товарищем председателя, но ни того, ни другого ему не удалось добиться (кажется, они были в отъезде), и потому он обращается ко мне и просит назначить время, когда бы он мог со мной повидаться. Я несколько запоздал с возвращением домой и, когда пришел, застал Львова у себя в кабинете. У него был таинственный вид, очень значительный. Не говоря ни слова, он протянул мне бумажку, на которой было написано приблизительно следующее (списать я текст не мог, но помню очень отчетливо): „Тот генерал, который был Вашим визави за столом, просит Вас предупредить министров к.-д.[38], чтобы они такого-то августа (указана была дата, в которую произошло выступление Корнилова, пять дней спустя; кажется, 28 августа[39])… подали в отставку в целях создания правительству новых затруднений и в интересах собственной безопасности“.

Это было несколько строк посредине страницы без подписи, — продолжает Набоков. — Не понимая ничего, я спросил Львова, что значит эта энигма[40] и что требуется, собственно говоря, от меня? „Только довести об этом до сведения министров к.-д.“. — „Но, — сказал я, — едва ли такие анонимные указания и предупреждения будут иметь какое бы то ни было значение в их глазах“. — „Не расспрашивайте меня, я не имею права ничего добавить“. — „Но тогда, повторяю, я не вижу, какое практическое употребление я могу сделать из Вашего сообщения“. После нескольких загадочных фраз и недомолвок Львов, наконец, заявил, что будет говорить откровенно, но берет с меня слово, что сказанное останется между нами, „иначе меня самого могут арестовать“. Я ответил, что хочу оставить за собой право передать то, что узнаю от Львова, Милюкову и Кокошкину, на что он тотчас же согласился.

Затем он мне сказал следующее: „От Вас я еду к Керенскому и везу ему ультиматум: готовится переворот, выработана программа для новой власти с диктаторскими полномочиями. Керенскому будет предложено принять эту программу. Если он откажется, то с ним произойдет окончательный разрыв, и тогда мне, как человеку, близкому к Керенскому и расположенному к нему, останется только позаботиться о спасении его жизни…“

На дальнейшие мои вопросы, имевшие целью более определенно выяснить, в чем же дело, Львов упорно отмалчивался, заявляя, что он и так уже слишком много сказал. Насколько я помню, имя Корнилова не было произнесено, но, несомненно, сказано, что ультиматум исходит из Ставки. На этом разговор закончился, и Львов поехал к Керенскому. Насколько можно судить из тех сведений, которые впоследствии были опубликованы, Львов в этом первом разговоре с Керенским совсем не выполнил того плана, о котором он мне сообщал… О разговоре своем я в тот же вечер сообщил Кокошкину, а также и другим нашим министрам (Ольденбургу и Карташову), с которыми виделся почти ежедневно… Помню, что я просил их обратить внимание на поведение Керенского в вечернем заседании. Впоследствии они мне сообщили, что Керенский держался как всегда, никакой разницы».

Если в моем поведении в тот вечер не было ничего особенного, то по очень простой причине. Поговорив с Набоковым раньше, чем со мной, В. Львов, с своим буйным воображением, почему-то поддался каким-то сомнениям, не знаю почему передумал и не решился сделать свое дело. Он пробыл у меня, наверно, час, но не произнес ни слова ни об ультиматуме, ни о Ставке, ни о грозившей мне опасности. В дальнейшем Львов сам признавался, что вел столь абстрактные, столь далекие и туманные речи, что наша первая беседа оставила у меня такое же впечатление, как обычные беседы в то время с любыми политиками. Он поведал, что после московского совещания в политических кругах начались оживленные дебаты о необходимости ввести в правительство определенные новые правые элементы, о чем я ежедневно слышал то от одного, то от другого. Мы расстались со Львовым, условившись, что он зайдет ко мне еще раз, поточней изложит свои мысли, а я, выслушав конкретные предложения, дам тот или иной ответ. Уйдя от меня,