Годы риса и соли - Ким Стэнли Робинсон

Бахрам и Иванг повезли его обратно в Самарканд, уложили в воловью повозку, сооружённую Ивангом для перевозки тяжёлых грузов из стекла и металла, которыми нельзя было навьючить верблюда. Повозку страшно трясло на дороге, которая представляла собой широкую пыльную колею между двумя городами, протоптанную вековыми переходами верблюжьих караванов. Большие деревянные колёса подпрыгивали на каждом ухабе и на каждом бугре, и Калид стонал с воза, в полубессознательном состоянии и тяжело дыша, вцепившись левой рукой в обескровленное, обожжённое правое запястье. Иванг заставил его проглотить опиумную настойку, и если бы не эти стоны, могло бы показаться, что Калид мирно спит.

Бахрам смотрел на культю с тошнотой и любопытством. Увидев, что Калид левой рукой сжимает запястье, он сказал Ивангу:

– Ему придётся есть левой рукой. И всё делать левой рукой. Он навсегда останется нечистым.

– Такая чистота не имеет значения.

Им пришлось заночевать на обочине дороги, потому что ночь застала их в пути. Бахрам сидел рядом с Калидом и пытался хотя бы немного покормить его супом Иванга.

– Давай, отец. Ну же. Съешь что-нибудь, и тебе полегчает. А когда тебе полегчает, всё образуется.

Но Калид только стонал и ворочался с боку на бок. В темноте, под раскинувшейся сетью звёзд, Бахраму казалось, что от жизни их не осталось камня на камне.

Но когда Калид пришёл в себя, оказалось, что сам он всё видит иначе. Он хвалился своим поведением во время наказания перед Бахрамом и Ивангом:

– Я не проронил ни слова, ведь ещё в тюрьме испытывал себя на прочность, проверяя, как долго могу задерживать дыхание, не потеряв сознания, и поэтому, когда понял, что момент близок, я просто задержал дыхание и так хорошо подгадал время, что как раз был на грани обморока, когда произошёл удар. Я даже ничего не почувствовал. Я даже не помню ничего.

– Мы помним, – сказал Иванг, нахмурившись.

– Но происходило это со мной, – резко сказал Калид.

– Хорошо. Можешь снова воспользоваться этим методом, когда тебе будут рубить голову. Можешь ещё и нас научить, когда нас прикажут сбросить с Башни смерти.

Калид уставился на него.

– Вижу, ты сердишься на меня, – протянул он язвительно и обиженно.

– Из-за тебя мы все могли погибнуть, – сказал Иванг. – Сайед Абдул отдал бы такой приказ без долгих колебаний. Если бы не Надир Диванбеги, всё могло бы так и случиться. Тебе стоило обговорить всё со мной. И с Бахрамом, и со мной. Мы бы тебе помогли.

– Как ты вообще оказался в таком положении? – спросил Бахрам, осмелев после упрёков Иванга. – Мастерские приносят достаточно денег.

Калид вздохнул и провёл культёй по лысеющей голове. Он встал, подошёл к закрытому шкафу, отпер его и достал оттуда книгу и коробку.

– Это пришло из индуистского караван-сарая два года назад, – сказал он, показывая им старые книжные страницы. – Это манускрипт Марии Еврейки, великой алхимистки. Очень древний. Её формула проекции показалась мне весьма убедительной. Мне нужны были только правильные печи, много серы и много ртути. Поэтому я выложил целое состояние за эту книгу и за подготовку оборудования. А когда я оказался в долгу перед армянами, всё закрутилось, как снежный ком. Теперь мне требовалось золото, чтобы расплатиться за золото.

Он недовольно пожал плечами.

– Нужно было так и сказать, – повторил Иванг, листая древнюю книгу.

– Всегда обращайся ко мне, когда нужно торговаться с кем-то в караван-сарае, – добавил Бахрам. – Они знают, что тебе нужны сами книги, тогда как я бестолковый, и потому со мной они торгуются без азарта.

Калид нахмурился.

Иванг постучал пальцем по книге.

– Это просто освежённый Аристотель. А у Аристотеля ничему дельному не научишься. Я читал багдадские и севильские переводы его трудов, и мне кажется, что ошибается он чаще, чем говорит истину.

– Что ты имеешь в виду? – негодующе воскликнул Калид.

Даже Бахрам знал, что Аристотель был мудрейшим из древних и первейшим авторитетом для всех алхимиков.

– А где он не ошибается? – отмахнулся Иванг. – Да от распоследнего сельского врача из Китая больше пользы, чем от Аристотеля. Он считал, что сердце мыслит, и не знал, что оно качает кровь; он понятия не имел о селезёнке и меридианах, и он никогда даже не упоминал о пульсе или языке. Ему хорошо удавались вскрытия животных, но он никогда не проводил вскрытия человека, насколько я могу судить. Пойдём со мной на базар в любую пятницу, и я покажу тебе пять вещей, в которых он заблуждался.

Калид нахмурился.

– Ты читал «Гармонию Аристотеля и Платона» Аль-Фаради?

– Да, но такой гармонии достичь невозможно. Аль-Фаради предпринял эту попытку лишь потому, что не знал «Биологии» Аристотеля. Если бы он был знаком с этой работой, то понял бы, что для Аристотеля всё существует в материальном мире. Все четыре стихии у него пытаются достичь своих уровней, и когда это у них получается, происходит наш мир. Вполне очевидно, что всё не так просто.

Он взмахнул рукой в солнечном пыльном воздухе и лязге мастерской Калида, обводя ею сами мастерские, станки, водяные колёса, приводящие в действие большие плавильные печи, шум и движение.

– Платоники это понимали. Они знали, что всё связано математикой, что всё происходит в числах. Их следовало бы называть пифагорейцами. В этом смысле они так же, как буддисты, воспринимают мир живым организмом. Что так и есть в действительности. Величайшее живое существо среди живых существ. А для Аристотеля и Ибн Рушда мир больше похож на сломанные часы.

Калид проворчал что-то в ответ, но находился не в том положении, чтобы спорить. Его философию от него оторвали вместе с рукой.

Он частенько испытывал боль, курил гашиш и пил опиумные настои Иванга, которые притупляли боль, но вместе с тем и его ум, что, в свою очередь, притупляло уже его дух. Он не мог вмешаться и научить ребят правильному обращению с механизмами; он не мог никому пожать руку, не мог есть вместе с остальными, оставшись лишь при своей нечистой руке; он был постоянно нечист. Это – часть его наказания.

Осознание этого и крах всех его философских и алхимических изысканий в конце концов доконали его, и он погрузился в меланхолию. Он выходил из спальни поздно утром и бродил по мастерским, наблюдая за кипящей деятельностью, как призрак самого себя. Всё продолжало происходить почти так же, как и раньше. Большие мельницы вращались в русле реки, приводя в движение толчеи для руды и мехи плавильных печей. Бригады рабочих прибывали сразу после утренней молитвы, ставили отметки на листочках, на которых вёлся учёт рабочего времени, а затем разбредались по территории двора, чтобы лопатить соль, просеивать селитру или выполнять любую другую работу из сотни видов работ, которые требовались на производстве Калида, под присмотром группы старых ремесленников, помогавших Калиду в организации процесса.