Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

молчит. “Ну, я, пожалуй, поспешу в свою обитель, пора молитвы творить”, – продолжая улыбаться, говорит отец Илларион и, подмигнув мне, исчезает.

…Как обычно, лежим на краю обрыва, уставившись в небо, и молчим. Неожиданно молчание нарушает голос отца Николая, в котором угадывается грусть. “Я ведь действительно в войсках НКВД служил. Ну а потом так получилось, что ушёл в монахи… Семью бросил… И к той жизни не вернусь. Да и болен я… А на отца Иллариона не сержусь. Отец и брат его в лагерях погибли… А что насчёт Богородицы… Кто его знает… Может, и приходила… К нему каждый день кто-то из небесного мира является. Только я люблю с ним поспорить… Да и ему повеселее…”

Я молчу, и снова воцаряется тишина. Но после признания отца Николая на душе становится тоскливо. “Сколько моих родных со стороны матери и отца погибло от их рук… И вот, оказывается, я живу под одной крышей с одним из них, правда, уже бывшим. Но кто знает, о чём он думает, глядя в небо, что видит, что вспоминает… Может, то, что заставило его однажды содрогнуться и уйти в монахи…” – вот о чём я размышляю, и никакие молитвы не лезут мне в голову. И я решаю распрощаться с молчальником Николаем, горами Сванетии и возвратиться в Сухуми, в обитель сухорукого Александра.

“А я-то думал, что зимовать со мной будешь, – разочарованно тянет отец Николай при прощании. – Ну, доброй дороги тебе”, – и, резко повернувшись, идёт к месту наших молений.

Я покидал отца Николая с чувством лёгкой грусти. “Ну энкавэдэшник, ну и что? Не все же они мучили в подвалах невинных людей, добиваясь признания в заговорах против советской власти. Может, он просто конвоировал бредущих по снегу заключённых или стоял на лагерной вышке с автоматом… Но ведь бросил же всё, годы отшельничает в безлюдных горах… Не каждый способен на это”.

Я, пожалуй, привязался к этому молчаливому гиганту с густой гривой волос и большими печальными глазами на измождённом постами лице. Мне нравилось наше молчаливое общение и скромная трапеза. И пока я спускаюсь, скользя на горной тропе и хватаясь руками за ветки кустов, я отчётливо понимаю, что в жизни своей никогда уже не увижу долговязую фигуру бывшего энкавэдэшника, не лягу на камне у обрыва, вглядываясь в голубизну неба, и на глаза набегают слёзы.

Монастырское подворье и его обитатели

И снова Сухуми

В обители отца Александра всё было по-прежнему. Лёва уже начинал ходить, но руки пока плохо слушались, и я понял, что блуждать по горам, продолжая “путь мудрого пса”, нам уже не придётся. Надо пожить у моря, солнце и морская вода наверняка вернут Лёве здоровье. Да и я не прочь наконец спуститься с гор. И мы обнимаем на прощанье худенькую фигурку отца Александра и отправляемся к морю.

Выбрав укромное место, по очереди полощемся в тёплой воде Чёрного моря, а к вечеру направляемся в город. Мы хотим найти православную церковь и поприсутствовать на богослужении. И может, кто-нибудь из прихожан пустит нас на ночлег.

На одной из улочек Сухуми находим белокаменную церквушку, за чугунной оградой которой бродят прихожане. Прицерковная публика довольно разношёрстная. Тут и монахи в скуфейках и видавших виды подрясниках, и монахини с постными лицами; укутанные в рваньё бродяги и нищие калеки с опухшими от пьянства харями; деревенские придурки с отвислыми слюнявыми губами и истеричного вида суетящиеся бабёнки в сопровождении ледащих мужичонок в кургузых пиджаках и брюках, заправленных в кирзовые сапоги… Ну просто Двор чудес из “Собора Парижской Богоматери” Гюго, с обитателями которого нам предстояло вскоре познакомиться!

Наши осунувшиеся лица, длиннющие волосы, тощие тела в выцветших подрясниках, рваные башмаки на босу ногу привлекли внимание немногочисленных посетителей собора. После окончания службы нас окружают любопытные прихожане. На вопрос, откуда мы, отвечаем, что спустились с гор, где молились и очищались, но, истосковавшись по церковному богослужению, решили пожить в миру. “Молитвенники вы наши!” – восклицает одна из женщин и суёт нам в руки мятые рубли. Её примеру следуют остальные прихожанки, и только монахини с недоверием молча разглядывают нас, а сидящие на паперти нищие и калеки бросают злобные взгляды. Неожиданно средних лет монашка ласково обращается ко мне: “А голову-то вам, братья, есть где приклонить? Если негде, то могу свести на наше подворье, хозяин там человек добрый и наверняка даст приют”.

Разумеется, мы соглашаемся и бредём вслед за монахиней по узким улочкам приморского городка. Весь путь монашка трещит без умолку, и мы узнаём, что ей сорок лет, монашеское имя Раиса, а пострижена она недавно епископом Амбросием, несправедливо отстранённым от церковной службы и постригающим многих. Хозяин подворья зарабатывает деньги перепродажей фруктов: в Сухуми покупает дёшево, везёт в Сочи и продаёт дорого. Но спекуляция – дело греховное, вот он и держит при себе несколько молитвенников, искупая этим свои грехи. Кроме неё на подворье обитает монахиня Досидия и ушедший из Псково-Печерского монастыря послушник Илья.

К подворью подошли, когда уже начинало темнеть. Всего-то три деревянных домишка, окружённых фруктовым садом. В первом жил хозяин с женой, во втором монашки Раиса и Досидия, а в третьем – монах-расстрига Илья. К нему без лишних разговоров и подселил меня с Лёвой радушный хозяин, круглолицый пятидесятилетний хохол.

Монахиня Раиса провела нас в небольшой дом, где была всего одна комната, из мебели только шкафчик с посудой, стол, накрытый клеёнкой, пара стульев и железная койка, застеленная солдатским одеялом. “Располагайтесь здесь, передохните, а когда возвратится братец Илья с работы, он вам матрас с одеялом с чердака принесёт. Хозяин электричество жечь не даёт, поэтому вечеряем при свечах, – объяснила она, зажигая пару свечек, воткнутых в медные подсвечники, и ставя их на стол. – Приятных вам снов, братья во Христе”. И бросив на меня многозначительный взгляд, удалилась.

Послушник Илья Дулепов

Бывший послушник оказался крепким, коренастым, крестьянского вида тридцатилетним парнем с короткими волосами соломенного цвета. “Илья Ильич Дулепов, смиренный раб Божий, – представился он нам, а затем, внимательно вглядевшись в моё лицо, воскликнул: – Да я же тебя знаю, в нашем Псково-Печерском монастыре ты ведь тоже послушничал! Да и его я ведь тоже помню! – тыча пальцем в Лёву, радостно сообщает он мне. – Он тоже послушником был! Вот только имечко ваше не могу вспомнить! Память у меня что-то хромать стала!”

Да, с памятью Илья явно не в ладах, но раз опознал в нас послушников, пусть так и будет, спорить с ним не станем, решаем мы с Лёвой. А Илья уже сооружает нам подобие постели в углу комнаты.

Как большинство “странных и Богом отмеченных”, Илья погружён