Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

сидели на лавках седобородые старики, сжимая в узловатых руках посохи. Пару мужиков, одержимых бесом похоти, окружили участливые прихожанки. Мрачные монахи из закрытых монастырей разместились на церковных ступенях… И в этом Дворе чудес нам с Лёвой пришлось провести немало времени.

Решив собрать денег на обратный путь в Ленинград, мы стали нищенствовать. И надо сказать, что с первого дня попрошайничества нам везло на сердобольных старых и молодых прихожанок.

Обычно после вечерней службы мы усаживались среди нищих и калек на каменные ступени храма, держа в руках стеклянную банку, и при появлении прихожанина или прихожанки молча протягивали руку с раскрытой ладонью. Длинные чёрные волосы, рассыпавшиеся по плечам, сухощавые аскетические лица, худенькие фигурки в чёрных подрясниках, подпоясанных грубой верёвкой, суровый взор, устремлённый в землю… Ну как тут не подать милостыню! А вот сидевшим рядом нищим с сизыми от беспробудного пьянства физиономиями, от которых разило мочой и перегаром, или калекам, выставившим на всеобщее обозрение изъеденную язвами ногу, подавали совсем немного.

Но когда начинало темнеть и наши литровые банки были наполнены до краёв мелочью, а карманы подрясников топорщились от набитых рублей – вот тогда надо было быстро улепётывать. Нищие, давно облюбовавшие эти ступени и терявшие с нашим приходом свой доход, внезапно обретали исцеление и неслись вслед за нами, размахивая костылями и осыпая нас проклятиями.

А потом при свете свечи мы долго пересчитываем рубли и копейки и вздыхаем, понимая, что торчать на паперти и воевать с разгневанными нищими придётся ещё долго. На следующий день, не устояв перед искусом, транжирим собранные деньги на банку консервов с сайрой и здоровенный каравай хлеба.

Вскоре, однако, мы с Лёвой становимся довольно важными персонами во Дворе чудес. Нам уже не приходится сидеть с протянутой рукой на паперти и бегать от разъярённых побирушек, прижимая к груди банку с мелочью. Не знаю, в чём была причина нашего “вознесения”. Вероятнее всего, суеверные прихожанки, жаждущие чудес, видели в нас богоугодных молитвенников, потому что вместе с трёшками и пятёрками нам суют в карманы подрясников записки с именами болящих или усопших с просьбой за них помолиться.

Вечерами мы опять считаем тугрики, прикидывая, сколько ещё нужно дособирать для билетов на поезд, который умчит нас отсюда. Куда? Мы ещё не решили. Путь духовного восхождения и очищения не закончен… А пока приходится ежедневно отстаивать церковные службы и толочься среди богомольцев, прислушиваясь и присматриваясь к этому паноптикуму, собранному из разных частей великой Советской державы. Некоторые из них навсегда остаются в моей памяти.

Молчальник

Украинский монах Микола, давший когда-то обет молчания, принадлежал к породе новых мучеников. В будние дни он обычно сидел на траве в тени собора, листая засаленный требник и приветливо кивая проходящим мимо прихожанам. Если кто-то пытался с ним заговорить, на лице его появлялась виноватая улыбка и он, тронув пальцем губы, разводил руками.

Каждую субботу абхазские милиционеры везли его в отделение и развлекались до понедельника, избивая бедного монаха в надежде заставить его нарушить обет молчания. Они могли бы на полгодика упрятать молчальника в тюрьму за бродяжничество, но лишаться еженедельного развлечения им не хотелось. И в понедельник молчальник с багровой и опухшей от побоев физиономией, как всегда, сидел в тени церкви и пытался улыбаться заплывшими глазами, украшенными большими фингалами.

Стойкость молчальника вызывала у меня чувство восхищения, и я даже стал подозревать его в причастности к высоким тайнам и истинам. Однажды я присел рядом с ним и спросил: “Ответь мне, человек Божий, что надо делать, чтобы душу спасти?” Инок Микола достал из кармана подрясника листок бумаги и огрызок карандаша и, что-то на нём написав, протянул мне. Кривые каракули гласили: “Ни иш часник и цыбулю!”

Как просто, оказывается, спасаться: не хавать чеснок и лук – и ты в раю! “Спасибо, отец Микола”, – благодарю я монаха, и он молча улыбается мне, пряча огрызок карандаша.

Рыжий пират и его духовная сестрица

Высокий тридцатилетний парень с вьющимися рыжими волосами, по-пиратски повязанными чёрным платком. Атлетическое тело, облачённое в чёрную драную куртку и заплатанные штаны, из-под которых торчат здоровенные ступни, в руках увесистая сучковатая палка. Рядом с ним его духовная сестрица – небольшого роста худенькая голубоглазая девица с симпатичной плутоватой мордашкой, белокурыми волосами, упрятанными под белую косынку, в светлом подрясничке. Вот так выглядела эта странствующая парочка мелких аферистов, попросивших меня устроить их на ночлег, что я по доброте душевной и сделал – пристроил их в домик к горбунье Арише, которая с радостью согласилась их приютить.

А на следующее утро Ариша прибежала на подворье и со слезами на глазах рассказала мне, что произошло этой ночью в её домишке: “Домик-то у меня совсем маленький, старенький, деревянный, и стоит он на высоком пригорке, на краю овражка, в нём две комнатки с кухонькой. Я в одну брата с сестрой поместила, два матраса им отдала. Поужинали, помолились… А среди ночи такое началось! Я проснулась в испуге: дом трясётся, стены хлипкие дрожат! Брат-странник со своей сестрицей греху плотскому предаются с неистовством великим! И всю ночь они до рассвета блуд творили. Я лежу, от страха дрожу вся и об одном мыслю: «Лишь бы дом-то мой в овраг не сковырнулся». А утром они из дома выбрались, хлеб весь мой забрали. Больше я их принять не смогу, уж ты не гневайся на меня, брат Михаил”.

И, низко поклонившись мне, горбунья засеменила к келье Досидии поведать подруженьке о ночных страхах.

Игуменья Иверского монастыря и околоцерковный люд

Церковный и околоцерковный мир весьма отличался от привычного советского быта. По ту сторону церковной ограды спешили ранним утром на работу советские служащие, озабоченные и весёлые, смеющиеся и молчаливые; с бодрой песней и барабанным боем маршировали октябрята и пионеры; пробегали опаздывающие на урок школьники с ранцами за плечами; неслись вслед за ними стайки школьниц с бантиками в волосах, в белых передниках – на миг останавливались, глазели через чугунную решётку ограды на церковный двор, хихикали и бежали дальше. Это был мир здоровых, радостных взрослых и детей, не веривших ни в каких богов и убеждённых в том, что они живут в самой прекрасной стране, свободной и счастливой.

А по эту сторону ограды жизнь кипела и бурлила на свой, особый лад.

Вот среди сидящих на траве прихожанок, тихо судачивших о своих горестях и невзгодах, появляется тощая бабёнка с лисьей мордой, на которой сверкают плутовские зенки. Визгливым тонким голосом она причитает: “Господи! Пресвятая Матерь Божья! За что же милость мне такая?! Мне, недостойной её! Матерь Божья! Смогу ли я понести бремя такое?! Боязно мне! На помощь твою