Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

в себя, озабочен только собою и за чаем, который сам приготовил, говорит только о себе. Толком разобрать, о чём он говорит, довольно сложно. Где-то не доучился, где-то что-то понял, всё забросил, попал в больницу, потом ушёл в монастырь, оттуда почему-то пришлось бежать… Здесь на какой-то стройке пока… потом куда Бог пошлет или она погонит…

Горячим шёпотом, иногда переходящим в крик, бедняга заканчивает свою историю: “Мать у меня ведьма! Покоя не даёт, гонит по свету! Из монастыря выгнала, вот здесь покуда осел, а куда дальше побегу, сам не знаю! Колдует на меня каждую ночь, свечу чёрную зажигает и вниз огнём жжёт, извести меня хочет за веру мою! Но я не отрекаюсь, держусь её, веры православной. Помолитесь и вы, братья, о спасении моём!”

И молиться о его спасении нам приходилось постоянно.

Среди ночи мы просыпались от громкого завывания покаянных псалмов царя Давида. Илья стоит на коленях в белой рубахе и подштанниках, держа в одной руке горящую свечу, освещавшую раскрытый псалтырь. Полные страха выпученные глаза, ручьями холодный пот… Как всё это мне было знакомо! “Братья! Помолитесь со мной, чувствую, снова колдует мать моя! Свечу чёрную жжёт! Плохо мне, братья! Ох, как плохо!” Мы молча опускаемся рядом на колени, а бедняга Илья, из глаз которого бегут слёзы, громко взывает к Господу: “Сердце моё трепещет во мне, и смертные ужасы напали на меня, страх и трепет нашёл на меня, и ужас объял меня!” И мы с Лёвой, тоже проникаясь ужасом, представляем согбенную над колдовской книгой ведьму, что где-то там, в ночи, бормочет заклинания, держа в руке перевёрнутую горящую чёрную свечу, и в два голоса тянем: “Да найдёт на них смерть; да сойдут они живыми в ад, ибо злодейство в жилищах их, посреди их”.

Под утро обессиленный Илья лезет в койку и, проспав пару часов, спешит на стройку, а мы, заперев дверь, пытаемся хоть немного вздремнуть после бессонной ночи. Но отоспаться нам не удаётся: в дверь стучится монахиня Раиса, несёт на завтрак блины с вареньем. Уплетая блин, густо намазанный вареньем, Лёва с восхищением говорит: “Ну какая монашка Раиса удивительно тонкая натура! Надо же, пищу назвала «аглицкой»! Диккенса, наверное, припоминала. Тонко! Утренний английский завтрак!” Я с иронией остужаю его восторг: “Гундосит она, Лёвушка, вот ты и слышишь «аглицкая». Не «аглицкая», а «ангельская» – обычная церковная слащавость”. Лёва молчит, слегка разочарованный, я тоже молчу, раскаиваясь в своей язвительности.

Закончив в молчании завтрак, мы спешим в церковь к утренней службе. Иногда я задерживаюсь, чтобы обмолвиться парой слов с монашкой Досидией, сидящей на скамейке напротив нашего дома.

Монашка Досидия

Это крохотное существо, закутанное в монашеское платье, с круглым морщинистым личиком, с которого глядят на вас большие детские глаза, светящиеся добротой, мне хотелось называть не монахиней, а монашкой или монашенкой. Монахиня – это что-то высокое, облачённое в чёрное, с худым, измождённым лицом, а монашка Досидия была не больше полутора метров росту и монахине Раисе, с которой она проживала, была почти по пояс. В церковь Досидия не ходила, считая её большевистской, молилась дома, а исповедовал и причащал её престарелый священник, сохранивший верность патриарху Тихону.

Обычно монашка сидела в тени яблони, читая молитвенник или в задумчивости перебирая старенькие нитяные чётки. Иногда к ней приходила маленькая горбунья Ариша, и они часами, сидя в тени той самой яблони, о чём-то тихо говорили. От обеих веяло такой добротой и покоем, что я любил подолгу смотреть на них из оконца нашего домишки, а познакомившись, проникся чувством глубочайшей симпатии.

Вот тихим голосом монашка повествует мне о своей жизни: “Всё семейство моё было церковное: дед священник, отец священник, два моих брата и я с юных лет приняли постриг. В годы революции ворвались красноармейцы в монастырь, отца расстреляли, братьев замучили, а надо мной сжалились, оставили в живых – уж больно я им маленькой показалась. Перебили всех монашествующих и ушли, тела бросили. Вот фотокарточка осталась с убиенными…”

Она достаёт фотографию, которую держит между страниц молитвенника, и показывает мне. На пожелтевшем снимке – обезображенные трупы монахов, старых и молодых, с выколотыми глазами, с чёрными дырами ртов, из которых вырезаны языки, булыжники залиты кровью… “Вот эти слева – мои братья Серафим и Игнатий, а отца у церкви после службы расстреляли, фотокарточки нет. А в церковь красную я не хожу”, – заканчивает Досидия всё тем же тихим голосом и бережно прячет фотографию в молитвенник.

Монахиня бальзаковского возраста

Новоиспечённая монахиня Раиса была средней упитанности бабёшка, с будничной физиономией и блудливыми глазёнками неопределённого цвета, выглядывающими из-под низко натянутого на лоб монашеского платка. На подворье она была, видимо, главной, потому что хозяин, редко выходивший из дома, разговаривал только с ней одной. В церковь ходила по воскресеньям, а в будние дни, обегав всю церковную знать – епископов и священников из разных приходов, поделившись городскими сплетнями, возвращалась на подворье и до позднего вечера писала книгу размышлений о Боге и Мире.

Книга книгой, постриг постригом, а бальзаковский возраст даёт о себе знать, и неравнодушие ко мне монахини я чувствую с первых дней. Игривые взгляды, чрезмерная ласковость в гундосящем голосе при обращении ко мне, вопросы, наводящие на запрещённую для монашествующих тему: “Брат Михаил, а как понять, что сопровождающих апостолов женщин называют иногда сёстрами, а иногда жёнами? Так кем же они были?..” И устремляла на меня блудливый взор, в котором явно читалось, кем для неё были эти сёстры-жёны.

Прекрасно понимая, к чему она клонит и какой ответ хотела бы услышать, я тем не менее делаю вид, что не совсем понимаю вопрос, переходя с темы жён на деяния и подвиги святых мужей. “А быть и духовной сестрой и женой – это грех или нет? Как ты на это смотришь, брат Михаил?” – продолжает напирать на меня монахиня. И я опять разыгрываю из себя святую простоту, и вскоре, обиженно поджав губы, монахиня оставляет меня в покое. Предвижу, что всё это кончится плохо, но ем пока по утрам испечённые ею оладьи и изображаю невинного дурачка.

Двор чудес за церковной оградой

Жизнь внутри церковной ограды походила на картину Перова “Монастырская трапеза”: те же попы с солиднейшими животами, с круглыми отъевшимися физиономиями, обрамлёнными аккуратно расчёсанными бородами, с холёными пухлыми руками, к которым благоговейно прикладывались прихожане. А вокруг бегали, суетились, безумолчно треща, бабёнки в платках и ситцевых платьях, выкрикивали что-то истошными голосами юродивые – кривобокие, криворукие, криворожие и кривошеие, тянули руки многочисленные нищие – хромые, безногие и безрукие, гнусавили сифилитики с провалившимися носами. Чинно