Кредиторы эшафота - Алексис Бувье

отца! Вдруг одна женщина сказала: "Уведите его скорее — снова начинается". Действительно, вдали слышался мерный шум шагов и крики: "Войска!" Мужчины схватили меня и, несмотря на мое сопротивление, увели в дом, дверь которого заперли. Потом я услышал совсем рядом страшный шум ружейной пальбы и крики. Эти ужасные крики я слышу и теперь! Меня продержали в доме целый час. Когда я вышел, в сарае было совершенно темно, но я разглядел окровавленную солому — трупы были уже убраны. Все было кончено. У меня не было отца, я остался один, и мне было всего девять лет. У солдат, запрудивших улицу, не было времени заниматься моими слезами — мне приказали идти домой. Я вернулся на свою квартиру, но когда хотел взять ключ от нашей комнаты, служанка сказала мне, что отца утром выгнали с квартиры. Я ничего не ответил, но выйдя из дома, пошел сам не зная куда. На другой день на рассвете я проснулся от холода: я лежал под телегой на большой дороге. Зубы стучали у меня от холода. Случалось ли вам когда-нибудь ночевать под открытым небом? Это ужасно. Мне казалось, что мои руки совершенно отмерзли. Кроме того, я был очень легко одет, и ветер и утренний туман пронизывали меня насквозь. Такие ночи старят людей. Я заснул девятилетним ребенком, а проснулся пятнадцатилетним. Я задумался, но мысли об ожидавшем меня одиночестве буквально сводили меня с ума. Мне казалось невозможным как-то выйти из того положения, в котором я оказался. У меня не было ни денег, ни хлеба, ни жилья, ни ремесла. Я пошел вперед и наконец пришел на набережную Дальбре. Помимо моей воли мне подумалось, что если я брошусь в воду, то никто не заметит, и я окажусь вместе с матерью. Я осмотрелся вокруг — я все еще колебался. Со вчерашнего утра я ничего не ел, и мне было страшно холодно. При мысли о том, что мне негде поесть, погреться, мне стало еще холодней, и я говорил себе, что так будет лучше. Густой туман скрывал от моих глаз Рону, но я слышал, что она течет у меня под ногами. Я закрыл глаза, вспомнил отца и мать, с которыми смогу увидеться… И начал спускаться по отлогому берегу. Вдруг я споткнулся о какой-то камень и остановился. И тут инстинкт самосохранения вернулся ко мне — мне захотелось жить, и смерть, которой я желал несколько минут тому назад, уже пугала меня. Я руками и ногами цеплялся за мокрые камни набережной, раз десять соскальзывал вниз с мыслью, что упаду в реку. Наконец, после четвертьчасовой борьбы, я выбрался на берег. Пока все это происходило, я не только согрелся, но даже вспотел… Я бродил по Лиону до вечера, чувствуя сильный, мучительный голод. На углу улицы Буше я увидел стоявшую перед лавкой бочку селедки. Я ходил туда-сюда перед ней и не мог отойти. Наконец, набравшись смелости, я прошел рядом с бочкой, сунув в нее руку, вытащил селедку и спрятал ее под блузой. Я не в состоянии вам описать, что чувствовал. Это ужасно! Несколько минут мне даже казалось, что я не ощущаю чувства голода. Я украл… Я стал вором! Я повернул за угол улицы С.Марсель и зашел под арку ворот, чтобы поесть, как вдруг кто-то дотронулся до моего плеча. Я вздрогнул всем телом: я был убежден, что лавочник, видевший все, послал полицейских арестовать меня. В одно мгновение я представил тюрьму, в которой мне придется прожить 20 лет. Я хотел бежать, но ноги отказывались мне служить. Я вынужден был опереться о стену, чтобы не упасть. Голос, показавшийся мне ужасным, произнес: "Мальчик, ты украл!" — "Нет, это не я".

Тогда меня взяли за руку, в которой я держал украденную селедку. Я резко повернулся и увидел перед собой красивую крестьянку лет 18, одетую в темно-зеленое платье с маленьким галстучком на шее, украшенное длинной золотой цепью, показавшейся мне бесконечной. Бе свежее личико светилось добротой, и она напрасно старалась говорить сердитым голосом и делать страшные глаза. Но я, сознавая свой проступок, не смел поднять глаз. "Так ты вор, малютка", — сказала она. "О, нет, мадемуазель, — отвечал я со слезами. — О, нет! Умоляю вас, не говорите так!" — "Но ведь я сама видела". Я молчал. "Почему вы украли?" — "Я был голоден". — "Но что делают твои родители?" — "У меня их нет". — "У тебя нет родителей?" — "Да, они умерли". И я горько зарыдал. "Бедняжка, где же ты живешь?" — "У меня нет никакого жилья". — "Как?! Но как же это могло случиться?" — "Отца вчера убили на баррикаде". — "О Боже мой!"

И так как я плакал горькими слезами, она привлекла меня к себе и, тоже плача, обнимала меня и вытирала слезы. "Ты голоден, бедняжка. Пойдем со мной". Она повела меня с собой, но так как мы пошли по улице Буше, я стал умолять ее не отводить меня к лавочнику, у которого я украл эту несчастную селедку. "О, мадемуазель, — говорил я, — умоляю вас, не дайте мне попасть в тюрьму! Я никогда больше не буду этого делать!" — "Не бойся, малютка, я не хочу, чтобы тебя арестовали, я просто хочу, чтобы ты положил назад то, что украл". Я, весь дрожа, повиновался. Тогда она взяла меня за руку и повела в трактир, заказала там завтрак, и мы сели за стол. Эта женщина взяла меня к себе, и я ношу ее имя. И это та самая женщина, Которая была убита негодяем при известных вам обстоятельствах.

В эту минуту фиакр остановился.

— Мы приехали, — сказал Жобер.

Глава XII

ПАНАФЬЕ НАПАДАЕТ НА ДРУГОЙ СЛЕД

Дом для умалишенных Шарантона известен всему Парижу. Как многие гуманные заведения, этот дом был построен во времена французской республики. "Шарантон", предназначенный для сумасшедших, был построен на окраине Парижа в деревне Шарантон. Там было поставлено 40 кроватей для женщин и столько же для мужчин, одержимых сумасшествием и не помещенных в больницы Парижа. В "Шарантон" помещают только тех, на выздоровление которых есть надежда. Когда же всякая надежда на излечение потеряна, сумасшедших отправляют в Бисерт и Сальпетриер.

Позднее мы еще поговорим о "Шарантоне", так как одна из главных сцен должна произойти здесь — в тот день, когда мы снова встретимся с Левассером.

Жобер провел Панафье прямо к директору, который сказал:

— Так это вы, мсье, уже видели подобный же факт?

— Да.

— В таком случае, идемте. Вы будете нам очень полезны.

Панафье и